КОМИССИЯ ПО СОСТАВЛЕНИЮ ХРОНИКИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

 

Стенограмма беседы с тов.ПЕКЕР С.А.

 

Беседу проводит ученый секретарь Комиссии т. БЕЛКИН А.А.

Записывает т. РОСЛЯКОВА

 

КИЕВ. 1 марта 1944 года.

 

ПЕКЕР СОЛОМОН АБРАМОВИЧ.

 

Рождения 1884 года, еврей, уроженец города Родомысль Киевской области. В Киеве с 1917 года. Беспартийный. Перед войной был старшим управляющим домов по Ленинскому району. Сейчас старший управляющим в том же районе.

 

Я не мог уехать из Киева, потому что я был в числе тех работников Городского совета, которые имели большие задания в смысле охраны города. В доме, где я был управляющим жила наша верхушка: 3-й секретарь ЦК КП(б)У Спивак, секретарь горкома партии Шамрило, заместитель, он же МПВО – Попов и другие. Мне было сказано, что до последнего момента я не имею права оставить город, и уеду вместе с ними.

16 сентября было спокойно. 17 сентября стало тревожно – немцы окружали город. 18-го город уже был окружен. Решили прорываться. Собрались отряды местной обороны города, представителей НКВД. Настроение было неважное. Не приподнятое. Руководители тоже пали духом. Прорваться не удалось, нас загнали в болото. Сотни тысяч погибли. Кто мог вырваться из окружения, тот и прорвался.

Я и целая группа людей решили идти назад в Киев. Со мною были некто Бродкин – провизор и Житомирский. С нами были еще люди, фамилии которых я не знаю. Мы направлялись обратно в Киев. В Киев пришли 22 сентября. В городе были уже немцы.

Я не представлял, что немцы будут такими варварами. Я себе смело шел по городу и смело пошел к себе в дом. Я искал свою жену в квартире № 1, где я ее оставил, а оставил я ее потому, что считал, что ей с нами будет трудно уйти. В квартире № 1 были немцы. Нашел ее в другой квартире дома без вещей, без мебели. Все было ограблено, все разбито. Видно было, что положение аховское.

Я не успел сесть и переодеться, как в этот дом пришли жандармы. Я не испугался, поскольку я не знал, что они такие варвары. Жена говорит: «Ты убирайся, скройся. Они тебя заберут». Я скрылся.

Когда они пришли в нашу квартиру, то прежде всего спросили: «Тут есть коммунисты?» – «Тут никаких коммунистов нет» – ответила им моя жена. [Зачеркнуто: «А». Сверху вставка от руки: «Они предполагали, что»] у нас в квартире в это время были Шамрило и Попов1. Жандармы ушли. Через час они еще прислали человека. Когда мы увидели, что дело скверное, мы через черный ход прошли кочегарку. В этом подвале остались ночевать. Жена принесла нам кушать. Всю ночь провели в этом подвале.

23 сентября мы опять пришли в квартиру. Я решил переодеться, потому что я был весь в грязи, голый и босой, туфли свои я оставил в этом болоте. Только я успел зайти в квартиру, опять пришли немцы. Успел через окно выскочить и спрятаться.

Ровно в двенадцать часов дня произошел взрыв на углу Прорезной. Немцы закопошились, поднялась сильная паника. Стали ловить людей, арестовывать целыми группами, евреев исключительно.

Жена мне говорит: «Соломон, дело скверное, нужно отсюда смыться».

Но куда идти. Врасплохе мы не подготовили, куда можно было бы уйти. [Забито машинкой: «Евреев забирают, дают лопаты в руки и живыми закапывают.»]

Ольга Романовна говорит: «Идем, куда глаза глядят. Все равно здесь мы погибнем».

Немцы в этот день ловили евреев, они сами себе рыли могилы [Исправлено от руки: «и уводя их за город заставляли самим себе рыть могилы»]. Многих закапывали живыми.

Если даже я не видел этого, она видела, если я не слышал, то она слышала. Я и она – одно целое.

Нашелся рабочий, который сказал, что в этой квартире находится три коммуниста – еврея. Тут была ее подруга, которая нас об этом предупредила.

Мы пошли на Прозоровскую улицу дом 32, кв. 22. Там нас приютили на несколько дней.

28 сентября днем приходит ее подруга и рассказывает, что по городу расклеен приказ, в котором предлагают всем евреям без различия возраста явится на Дегтяревскую улицу.

Когда такой приказ появился, подруга Ольги Романовны говорит: «Ты Соломона забери, я боюсь его держать».

Пришлось принять меры. Она моментально подалась в Святошино к одному знакомому. Уплатила ему сумму денег с тем, чтобы он нас приютил. Он согласился: «Ладно, приводите, я их скрою». Он живет в лесу в отдельном домике.

В шесть часов вечера, как стало темнеть мы подались в Святошино. Она получила пропуск через разные мытарства. По дорогам немцы уже шныряли, полицейские шныряли, еле пробрались в это Святошино. Патрули по дороге нас не пропускают, гонят обратно. Жена не глупая, вывернулась. Нас пропустили через посты.

Пришли в Святошино, было уже темно. Здесь жил Мухортовский, брат ее бывшего мужа. Она рассчитывала, раз брат мужа, значит согласится.

Когда пришли, она постучала. Это было уже поздно вечером. Он категорически отказался нас впустить. Она на коленях просила, чтобы дали нам возможность переночевать. Он не согласился.

Куда идти? – Некуда идти. Ночевать в лесу?2

Она обошла несколько мест, куда нас можно было бы спрятать. Конечно, это место она нашла – это у матери ее бывшего мужа. Старушка богобоязненная. «Спасти человека я хочу. Пожалуйста, пусть придут».3

Несколько дней там лежали в погребе. Ольга Романовна пошла в город, чтобы найти квартиру, где мы могли бы спрятаться. В Святошине все знали, что она не понапрасну пришла. Раз она пришла, значит она привела кого-то с собою.

Она отправилась в город и там получила по Красноармейской улице квартиру 19. Когда нашла квартиру, она пришла обратно в Святошино и нас забрала туда. Всех троих забирать в одну квартиру было бессмысленно. Двоих4 взяла на квартиру своего бывшего мужа – Короленко 71, квартира 81.

Мы не успели войти в эту квартиру, как нас уже выдал управдом Карпенко. Он собирался сделать обыск, чтобы проверить, кто у нее на квартире. Она заявила, что «я вам не доверяю, доверяю только немецким жандармам». Он согласился сходить за жандармом. Этим мы воспользовались: прошли через черный ход на чердак. На чердаке просидели два дня. После этого она направила меня на Байковое кладбище, потом в Святошино.

Перед тем, как идти в Святошино мы были на Байковом кладбище. Там есть склепы богатых людей. В этих склепах мы и прятались. Всего на кладбище пряталось человек тридцать. По ночам выходят, как тени. Ночью собирались вместе, обсуждали, что делать. Днем лежали в склепах. Питание нам приносили. Там был сторож, который получал деньги за это, старик, русский, приличный человек. Он уже знал людей, пищи принимал и передавал нам. Каждый, кто там был, имел кого-то близкого.

Но вот наступили морозы. На этом кладбище жить трудно стало. С кладбища перебрались в Святошино. Там недели две жил у этой самой старухи. Сидели все время в погребе.

После Святошина, как уже я вам рассказывал, Ольга Романовна достала квартиру. Здесь сидели несколько времени взаперти. Она уходила работать, квартира была заперта. Все знали, что она одна живет в этой квартире. Тогда еще никто не обращал внимание на эти квартиры. Если бы не было провокаторов, можно было бы сидеть и сидеть, потому что немцы не ходили по квартирам. Какой-нибудь провокатор укажет, и все пропало.5

У меня был один шофер, который у меня работал пять лет. Я рассчитывал, что если человек у меня работал пять лет, с которым я сдружился, наверное, он мне поможет.

Я говорю: «Олюся, если увидишь Петьку, скажи, что я тут, может быть он поможет, может быть он перекинет нас из Киева».

Она его встретила и сказала, чтобы он пришел, что я его приглашаю.

Когда он пришел, я вышел из своего угла. Угол у меня был за буфетом, за шкафом или за зеркалом. За буфетом под коном была ниша.

Я к нему вышел, признался. Хотя у меня была большая борода, но он меня узнал.

Вместо того, чтобы получить от него помощь, он, наоборот, меня выдал гестапо. Заявил там, что в такой-то квартире собираются коммунисты, евреи.»]

Пришел один полицейский, который у меня работал грузчиком, украинец и сказал: «Ольга Романовна, Петька был у меня и сказал, что у вас скрываются Соломон Абрамович и другие».

Его брат был начальником полиции, а он полицейским, оба украинцы. Он пришел и предупредил. Действительно через два дня пришли с обыском.

Пришлось опять «ориентироваться», пришлось искать другие средства для того, чтобы прятаться. Ольга Романовна нашла квартиру за городом.

Столько энергии, столько силы воли, столько ума у этой женщины. Я так говорю не потому, что она моя жена. Она такая добрая, хорошая. Я ни у кого не видел столько энергии, сколько у этой маленькой женщины. Она большую заботу проявляла не только по отношению ко мне, но и по отношению ко всем страдающим.

После этого мы перешли жить в Песчаный пер. дом № 3 к Попову Владимиру Акимовичу, – москвич, очень приличный человек, домовладелец, заведующий меховым магазином.

Она тем временем познакомилась с работниками подпольной организации, потому что надо было с чего-то жить. Не работать – будет подозрительно. Пошла работать в одну артель: пудру рассыпала по коробочкам. Работала почти круглые сутки. По ночам приносила кушать, при чем носить надо было в разные места. Приходилось пилить дрова и тоже разносить по разным местам. Такая маленькая женщина носила на себе по два, [Зачеркнуто: «по три»] пуда.

В этой квартире началась наша подпольная работа. Она связалась с неким ЛИСОВЦОМ Димитрием. В этой организации был ЧЕТВЕРТЯКОВ Петр. К нам они отнеслись с доверием, и мы стали работать. Нам принесли радиоприемник.

Лисовец – декан Педагогического Института в Нежине, был на какой-то выборной должности в горкоме партии, его расстреляли.

Когда приобрели радиоприемник, стало веселее. Принимали информацию из Москвы.

Это было в6 месяце 1942 года. Песчаный переулок идет возле железной дороги, захолустное место, двор был глухой. Трудно было предположить, что тут кто-то скрывается. Хатенка маленькая, двери не выдающиеся и в глубине. Около домика небольшой сад. В комнате: кровать, стол, стул. В буфете держали приемник. Нас сюда устроил этот самый Четвертяков. Во все часы передачи Совинформбюро записывали и через нее распространяли.

Выразить наше состояние, когда мы услышали первые звуки из Москвы – трудно. Мы сидели и плакали. Это была первая сводка в двенадцать часов ночи перед «Интернационалом».

«Говорит Москва….» Заплакали. Нас было три человека: я, Бродкин и Житомирский. Мы слышали передачу из Москвы, как будто бы Красная армия надвигается на нас. Нам казалось, что Москва идет навстречу и спасет нас. Первая сводка была относительно Воронежа. Между прочим, в одном месте сводки говорилось о поражении.

Настроение у нас стало ужасное. «Мы погибли. Так мы тороп[ил]ись получить помощь. Лучше покончить жизнь самоубийством».

Когда на следующий день пришла она, мы говорим: «Олюся, трудно нам, очень трудно. Положение у нас жуткое, тягостно нам».

Она могла своей силой воли поддержать в нас дух. Начала нас ругать, как полагается, – вы моладушничаете.

Пришлось смириться. Дальше сводки по радио стали лучше. Слушали «Интернационал», слушали музыку. Одно время совсем не слышно было передач. Потом регулярно стали слушать сводки информбюро: утром, днем и вечером.

Тов. Четвертяков принес каучуковую типографию. Начали писать листовки. Печатали листовки в количестве 150 штук. Это были воззвания к народу: «Недалек тот час, когда Украина будет свободна». Когда стали брать людей в Германию, писали: «Не уезжайте в Германию, потому что там люди погибают». Наша задача была печатать эти листовки и передавать через Ольгу Романовну Лисовцу.

Затем мы стали давать всякие документы, справки, метрические свидетельства. Выдавались справки, где говорилось, что такой-то и такой-то родился там-то. Прикладывается метрическая выпись из приходской церкви. Выдавали справки о том, что судился за контрреволюцию и антисемитизм. Такие справки выдавались в особенности евреям. Были у нас всякие печати и милицейские и церковные, бланки были из домоуправления, бланки из немецких учреждений, бланки для фольксдеутш.

Изготовляли печати для документов и справок. Приходил Петр Четвертяков и говорил, сделайте мне пять справок. Давал фамилии: Сидоров Иван Петрович и т.д. Назавтра мы ему приготовляли. Ольга Романовна в городе имела знакомого управдома, коммуниста, который давал ей справки. Была комсомолка, которая давала справки на хлебные карточки. Каждому еврею выдавали хлебную карточку7, иногда на улицах проверяли, есть ли хлебные карточки. Были свои люди, которые доставляли хлебные карточки. Бывало, что Ольга Романовна не являлась к нам по три, четыре дня, если не выполнит задание, которое давал Четвертяков.

Просидели мы в этом помещении до сентября месяца 1942 года. Потом пришел Четвертяков и сказал, что отсюда надо смыться.

Я стал вести работу по-другому.

У меня была большая седая борода, как у Карла Маркса. До войны я не был седой, во время этих событий поседел. Волосы были длинные, как у попа, черные очки, посох. Носил свитку, как монахи носят, рваные сапоги были.

Брал библию и по-маленечьку с палочкой шел на базар. Усаживался возле какой-нибудь будки, где больше собирается народ. Сажусь, раскрываю библию и начинаю читать. Публика около меня собирается. Читал что попало. Мне не важно было что читать, мне важно было, чтобы видели, что я читаю библию. Когда народ соберется, я начинаю читать молитвы: «Отче наш», «Верую во единого бога», «Десять заповедей». Читал и крестился.

Когда публика около меня соберется, я начинаю говорить: «Люди добрые, что делается на белом свете от того, что вы бросили верить в бога. От бога не убежите. Отцы и матери, от того, что даете врагу проливать нашу кровь, от того, что не жалеете ни бедных, ни несчастных, ни калек, от того, что даете на растерзание невинных людей бог будет гневаться все больше и больше. Пропадает тот человек, который прольет кровь невинных».

Когда я читал, возле меня ходили наши люди. В случае опасности был установлен сигнал – кашлянуть. Когда я слышу кашель, я перестаю об этом говорить, начинаю что-нибудь другое. Когда вижу, что вокруг полицейских нет, я опять начинаю свои песни. «Близок час расплаты с теми, кто проливает человеческую кровь, близок час освобождения от тех людей, которые проливают нашу кровь…».

Клали мне яички, хлеб, все что хотите. Я, бывало, приношу домой сотни две денег, яички, хлеб и прочее.

Собирались в большинстве старики и женщины. Слышны были вздохи. Я крещусь, и они крестятся. Я видел, что сочувствие было большое. Особенно большой успех был в предпраздничные дни. На пасху принес шестьдесят яиц домой. Я чувствовал себя удовлетворенным, что я мог войти в массу и мог людям рассказать, что делается и в массе вызвать сочувствие. Потом приходил в свою конуру и сидел до следующего воскресенья.

Три раза попался. Один раз я был неосторожен. Когда читал, упомянул советскую власть, что «единственная власть на которую бог не гневается – это советская власть». Так и сказал. После этого подошел ко мне молодой человек лет двадцати пяти, одетый прилично. «Дедушка, идите сюда!» Вывел меня из толпы. «Покажите ваши документы?» – «Документы может проверить бог, а не вы, вы гражданский человек. Вот мои документы», – показываю на библию.

– Вы из какого монастыря или вы просто коммунист?

– Единственный мой документ – это книжка божия.

– Нет, ваши документы?

Начинаю копошиться. Вынимаю паспорт. В паспорте у меня было написано 1875 года рождения.

– Покажите.

Посмотрел. Паспорт у меня был вполне хороший. По паспорту я значился8 Константинович Иваненко.

– Еще какие документы?

– Метрика еще есть.

– Покажите.

Показал. Умышленно вытащил бумагу, что я судился за антисемитизм. Когда я ему передавал метрику, из метрики эта бумага выпала. Он схватил эту бумагу. Читает: «Иваненко9 Константинович в таком-то году осужден Севастопольским военным судом на пять лет за агитацию против советской власти и за антисемитизм».

– Вы судились?

– Судился. Наказывали безбожники, неверующие в бога. Нас святых судили.

– За что?

– За правду.

– А ну сними очки. Пойдем в район.

– Пойдем, а бить не будете, а то вы бьете.

– Бить не будем.

Повел меня по Шулявской улице в полицию. Там был следователь, проверил мои документы. Отпустили. Таких было три случая. Один раз они меня сбросили с лестницы, но не били. К старикам относились более или менее снисходительно. Кроме того, я всегда носил при себе библию, всегда старался, чтобы крестик выпал как бы нечаянно, всегда икона была у меня. Отделывался более или менее благополучно.

Когда он прочел эту записку, говорит: «Иди дедушка, раз жидив не любишь иди домой».

Я в это время особенно много пережил, потому что вся тяжесть пала на нее. Она10 должна была кормить, хранить, оберегать.

Был такой случай. Когда мы начали печатать листовки, я получил задание эти листовки раздать на базаре. Я пошел на еврейский базар, сел возле часовни вроде нищего, разбросал эти листовки вокруг себя и ушел. Поднялся ветер, эти листовочки по базару разлетелись. Публика поднимает. Когда были хорошие сводки информбюро, тоже разбрасывали.

Через некоторое время нам говорят, что следят за вашим домом. Моментально все было вынесено оттуда. Нужно было найти другое помещение. Через несколько дней приходит наш «завхоз», нашла в другом конце города домик в саду. Заключили арендный договор с хозяином. Нас перевели туда. Перенесли приемник, пишущую машинку, типографию. Переносили по частям. Внутренность приемника положили в корзину, ящик отдельно. Вечером я себе на плечи корзину и перенес. Первым долгом там сделали подземелье. Там мы себя чувствовали, как у бога за пазухой. Этот домик помещался Казачья 50. Гестапо несколько раз искало это подземелье. За нами особенно следили. Приходили два раза с собакой, никого не нашли.

Четвертяков принес нам оружие. У меня был наган. У Житомирского был ноган, у Бродкина был браунинг, но только не было патрон. Если немцы откроют нас, конечно, будем стрелять. Кроме того, у каждого был яд. Чтобы не подвергаться пытке, было решено принять яд. У нас был морфий, носили мы его в маленькой коробочке.

Когда мы жили в подземелье, было лучше. Днем всегда один стоял у окна и смотрел, остальные занимались своими делами: печатали, документы писали, справки писали. Когда радио принимали, никто из нас не работал.

Около дома был сад и огород. По ночам мы могли выходить. Я и днем выходил. Возьму на плечи котомочку, палочку и иду себе.11

Сад наш выходил на пустырь. Партизаны, которые приходили или с донесением или за оружием, ходили через нас.

За время, что мы прожили на Казачьем, у нас ни одного несчастного случая не было.

Четвертякова, когда он пошел на одно дело, его убили, Лисовца поймали, он отравился.

Когда мы видели, что Красная армия идет к Киеву на помощь, Бродкин и Житомирский решили уйти в партизаны. Они захватили с собою оружие. Пошли они на Винницу. Когда Винницу возьмут, они, наверное, явятся. Я остался в Киеве. По своим летам я до Винницы не дошел бы, поэтому решили, что они уйдут, а я останусь здесь. Ушли: Бродкин, Житомирский и еще три парня русских – Костя один паренек, которого мы звали Жучок, из пленных и третий Игнатенко.

Немцы начали шевелиться. Наши подошли ближе.

Для того, чтобы не было подозрения на наш дом, говорю Ольге Романовне, надо взять жильцов. Она взяла Некрасову, которая хорошо знает немецкий язык. Кроме того, был профессор, который также знал немецкий язык. Они переселились, население не так обращало внимание. Я мог свободно ходить по улицам, проповеди читать. У меня были длинные волосы, и я производил впечатление не то монаха, не то старого священника. Все принимали меня за священника, особенно женщины. Проводил беседы с окружающим населением.

Немцы и полицейские стали ходить по квартирам и в каждой квартире предупреждали, чтобы завтра вашей ноги здесь не было. Они раньше выгоняли из центра города на окраины, устраивали военные зоны. Это было в сентябре месяце 1943 года. Многие уехали на Демеевку. Когда немцы выгнали все население, начали грабить, вывозили все из квартир на машинах. Потом начали гнать с Демеевки. Ходили из квартиры в квартиру с плетками, нагайками, гнали на вокзал, а с вокзала в Винницу. Потом стали ходить по селам. Поставили заградительные отряды и уже в села не пускали. Потом немцы говорили, что они взорвут этот район вместе с домами.

Мы решили пойти в село и там проповедовать, что нужно Я опять палочку в руки,12 была как мужичка. Как только остановка, я начинаю читать евангелие, всякие изречения. Тогда уже масса иначе относилась. Раскрывали рты, когда я говорил о советской власти.

Немцы в это время растерялись. Полиции не было. Тогда мои проповеди имели колоссальнейшую силу. Я рассказывал про советскую власть, про Москву. В последнее время наши победы были колоссальные. Все эти сводки прямо врезались в голову. Рассказывал про Харьков, про Курск.

Дошли по-маленечку до с. Хотова – я, она, Стаховский с женой – хозяин артели, где она работала. Остановились переночевать. Отсюда пошли в Круглики, здесь решили остаться. Зарылись в солому, питались одной картошкой. Решили, что будет, то и будет. Каждый день ожидали смерти, каждый день ожидали, что придут немцы и нас порасстреляют. Так дождались того момента, когда эта женщина пришла и говорит: немцы отступают! Мы, конечно, не поверили. Посмотрели, действительно отступают. 5-го сентября сказали, что на Подоле большевики и продвигаются сюда.

Разве можно передать то, что переживали, когда узнали, что большевики продвигаются сюда. Мы только одного боялись, что за полметра от свободы, нас перестреляют. Когда немцы уходили, то они в подвалы сбрасывали гранаты и взрывали.

В один прекрасный день видим, что снаряды летят с другой стороны. Снаряды ложились возле нашей ямы. Продолжалось это часа три-четыре. Это было 6 ноября. Киев уже был взят. Перестрелка продолжалась часа три-четыре.

Ольга Романовна у нас была вроде разведчицы, самая отчаянная женщина. Подбегает, открывает дверь в подземелье и кричит: «Советский танк!» Мы все замерли. Хотел броситься к советским танкам, но слезы подступили, и начал рыдать.

Когда мы почувствовали, что нас освободили, я сказал: «Знаешь что Олюся, пойдем в Киев. Если нас бог спас до сих пор, и дальше спасет». Я был первым евреем, который вошел в Киев. 7 ноября я был в Киеве.

Хрущова видел своими глазами 8-го числа. Он был в военной форме осматривал город. Я был с бородой. Хотел подойти к Никите Сергеевичу и сказать: «Я первый еврей в городе».

Трудно вам себе представить, что значит человек имеет право на жизнь. С какой гордостью я пошел на свой Крещатик, который уничтожен совершенно. Хожу по улице, советское небо надо мною, дышу советским воздухом, никто меня не тронет, я не должен оглядываться, свобода!

Когда я сидел на базаре, видел самые ужасные вещи. Украинцы и русские были в загоне. Немцы ходили, как властители с нагайками. Забирали все, что им нравилось. И из корзины заберет, из ларька заберет, не стеснялись нечем.

Было время, когда ловили людей на работу: стариков, старух, женщин в машину, в машину, как собак. Наложат полную машину людей и в Германию или в другое место.

Был такой момент. Стоял один старик и продавал вещи. Подходит полицейский: «Ах такой-то»! Называет его коммунистом. По морде нагайкой, забирает вещи и уходит. Особенно жуткие были полицейские. Они грабили больше, чем немцы и били больше. Брат брата убивали.

 

Лисовец возглавлял нашу организацию.

В деньгах мы, конечно, нуждались, потому что нужно было жить, нужно было оружие достать, надо было документы закупить. Кроме того, пленные приходили, которые были голые и босые. Нужно было их помыть, почистить, как-то одеть. Мы за это время пропустили человек до ста. Придет, просидит дня два, три, подкормиться, поправится, получит документы от нас и уйдет. Большею частию они приходили с запиской от Четвертякова или Лисовец говорил: сегодня придет такой-то, завтра придет такой-то или с собою приведет.

Однажды к Лисовцу пришел его товарищ Сергей Белецкий и говорит, что из ЦК партии прислали нам деньги и требует, чтобы кто-нибудь пошел из нас за этими деньгами. В доказательство того, что деньги есть, он нам дал семь тысяч. Мы ему не верили, особенно она настаивала: «Не надо ходить, Митя. Если прислали деньги, пусть увозят обратно». [Зачеркнуто: «Она». От руки вписано: «Ольга Романовна»] с ним условилась на следующий день встретиться на углу [Зачеркнуто: «Саксаганского». От руки вписано: «Кузнечной»] и Желянской. В этот день не пришел, на второй день не пришел, на третий день не пришел.

У Лисовца была жена – врач в Нежине. Расстреляли ее. Сам он отравился.

Был еще КОЧЕРГА Иван Филиппович. Он имеет орден за это дело. Он нам рассказал, что Лисовец и Белецкий попали в гестапо. По дороге в гестапо Лисовец принял яд. Белецкого расстреляли, но он никого не выдал.

Четвертякова за один или за два дня до прихода Красной армии расстреляли. Он лежал убитый на улице. В нем было пять пуль. Лежал связанный.

8 ноября пришел в Киев. Пошел работать и работаю по сегодняшний день неустанно. Принял на себя очень тяжелый участок работы, но мой участок идет лучше, чем другие участки. Ко мне большое доверие со стороны партийных и советских организаций. Всякие тяжелые задания дают мне. Сейчас мои силы гораздо больше напряжены, чем до войны.

 

[Пеккер] (подпись)

3/VI [19]4413