Документи

Книга 2 | Том 1 | Розділ 3. Військовополонені в окупованому Києві
Книга 2 | Том 1 | Розділ 4. Знищення населення Києва й військовополонених у роки окупації. Причини й масштаби
Книга 2 | Том 2 | Розділ 3. Активна участь мирного населення (зрадники й праведники)
Книга 3 | Розділ 4. Діяльність окупаційної влади й місцевого адміністрації у Києві. Національний, релігійний і культурний аспекти. Ставлення до населення й військовополонених. Пропаганда й практика
Книга 3 | Розділ 6. Мирне населення в окупованому Києві. Настрої. Життя і смерть

Інформація Миколи Шепелевського до Київської міськради про перебування німців у Києві

[ 25 листопада 1943 р. ]

Текст (рос.)

 

Пребывание немцев в Киеве.

Вдумываясь в события, которые постигли Киев за время пребывания немцев в этом городе, неизбежно, конечно, вспоминаешь о том характере отношений к гражданскому населению и военнопленным, а также имуществу города, которое не может получить иного названия, как подлое и преступно-низкое. Все что может знать уголовная жестокость, чудовищная злоба, затаенная ненависть и дикая жажда к истреблению во имя безумных бредовых мечтаний с неслыханной изобретательностью и цинизмом, было обрушено на голову несчастного населения без различия пола и возраста. Казалось, что чудовищные силы вырвались из глубин преисподней, чтобы творить расправы, которым могли бы позавидовать даже хозяева ада. Люди приходили в отчаяние, не зная что делать. Они бросались от одной крайности к другой, чтобы как-нибудь уйти от направленного пулемета и веревки, избежать арестов Гестапо, не попасть на машину, которая темной ночью отвезет их на откосы Бабьего яра, где они останутся с простреленной головой. Все было напрасно, чем дальше шло время, тем становилось яснее, что дело заключается не в поведении и поступках людей, которые требуют якобы подобных репрессий, а в совершенно очевидном намерении освободится от оставшегося населения в возможно большем размере. Это было желательно не только для целей победоносного шествия на восток, но и для укрепления своего положения в тех местах, которые уже мерещились завоевателю, как закрепленные за ним на вечные времена. Стародавняя мечта каждого заскорузлого немца расширить свой фатерланд за счет пространств принадлежащих России, казалась уже получившей на этот раз свое полное осуществление. Чтобы спокойнее себя чувствовать, свободнее делать свои дела, не иметь свидетелей своих преступлений, надо было сделать захваченные местности лишенными своих жителей.

Те миллионы жертв, которые были уничтожены, пополнились бы еще во много раз, если бы Великая Красная Армия не погнала во время этих разбойников в обратном направлении. Теперь за нами очередь сохранить для истории эти материалы о прошедшем. Будущим поколениям нелегко будет разобраться в этом. Надо слишком проникнуть настоящим, чтобы решиться допустить нечто подобное, поверить невероятному. В этом отношении конечно лучшим источником всегда были показания живых свидетелей, лично видевших и переживших. Это и есть один из мотивов, побудивших и составление настоящей записки.

Первым актом преступного поведения немцев надо считать уничтожение Крещатика и прилегающих улиц. Когда немцы вошли в Киев, то сразу же местом расположения своих административных учреждений избрали эту главную улицу. На углу Крещатика и Прорезной в гостинице «Франция» была размещена комендатура, а на другом углу пункт для сдачи ружей, пороха и радиоаппаратов. Массы народа толпились у этих учреждений, ожидая очереди для объявленной регистрации или для сдачи требуемых предметов.

Через дня, приблизительно в 2 часа, в магазине «Детский мир» произошел взрыв. Я в этот момент проходил через Бессарабку, где остановился, встретив знакомых, мы посмотрели в сторону взрыва и нам показалось как из Детского Мира появились клубы дыма. Через несколько секунд я увидел как огромных размеров огненный язык, заполнивший всю улицу, вылетел к противоположной стороне, по направлению к магазину кондитерских изделий. После этого раздался оглушительный взрыв. Я увидел, как стена огромного дома, где помещается Детский Мир, отошла от здания и повалилась на Прорезную улицу. За этим начался пожар, который постепенно начал быстро распространятся все дальше и дальше. В ходе этого пожара обращает на себя внимание неудержимое расширение горящей площади. Ни толстые рандмауры1, ни отделяющие соседние дома пустые пространства улицы не оказывали задерживающего действия. Там где пожар естественным образом должен был бы остановиться, происходили взрывы, которые давали новые очаги пожара. Таким образом в пылающий огромный костер вовлекались все новые и новые кварталы и улицы. Немцы ограничивались только взрывами зданий и строгим оцеплением всей территории. К положению пострадавшего населения и попыткам спасать свой скарб немцы относились в лучшем случае безразлично. Однако часто наблюдались случаи запрещения входить в дома за вещами. Это имело двоякое значение. В одних случаях немцы не пускали в дома, где потом происходили взрывы, в других жители не допускались, чтобы не уносилось имущество, которое видно было интересовало как солдат, так и офицеров. Уже то обстоятельство, что немцы производили взрывы многих домов не может не наводить на некоторые совершенно определенные размышления. Объяснение, что взрывались дома в целях локализации пожара не вполне выдерживает критики. Такая противопожарная мера является целесообразной, когда разрушается смежная постройка, чтобы образовавшаяся брешь оберегала дальнейшие строения. В данном случае взрывы имели совершенно иной характер. Как-бы велик ни был пожар, но с угла улиц Крещатика и Энгельса он не мог бы перенестись на другой угол, где расположен Универмаг помещающийся в здании сделанном из бетона и стекла. Что это было так подтверждает история возникновения пожара в этом здании. Здесь опять таки произошли взрывы после которых начался пожар, распространившийся в сторону Бессарабки. На пути этого пожара расположена усадьба с разрушенным недостроенным театром, отделяющая следующее здание. Здесь не было никаких горючих материалов. Только во дворе усадьбы двухэтажный дом. Этот дом остался цел, не смотря на то, что они прижат к большому бугру, что должно было повышать температуру в таком закоулке. Следующие дома, которые значительно отделены, сгорели. Здесь также были произведены взрывы. И так во многих местах. Дальнейшие разговоры по этому поводу также не лишены интереса. Было такое впечатление, что немцы усиленно муссируют причину пожара, как акт диверсии со стороны большевиков. Эта пропаганда преследовала двоякие цели. С одной стороны этим имелось в виду отклонить естественные мысли населения, что пожар произведен немцами. С другой стороны немцы лезли из кожи, чтобы развить свои объяснения и этим воздать настроения враждебные большевикам. Из разговоров того времени можно было наблюдать, что наиболее легковерные элементы или явно переметнувшиеся на сторону немцев, начали верить этой версии. Однако люди способные самостоятельно мыслить явно понимали, что такое чудовищное уничтожение города было сделано только немцами, и сделано умышленно с совершенно определенным расчетом и интересом. Это была чистая и плохо скрытая провокация на манер злополучной истории с рейхстагом. По всей манере исполнения напрашивающихся объяснений здесь была приложена рука такого опытного в провокациях учреждения как Гестапо.

Так продолжалось пять дней и только после этого были приведены из Бреславля шланги при посредстве которых начали подавать воду из Днепра в город. К этому же времени из Борисполя возвратились в город некоторые пожарные машины. По-видимому и у немцев появилось сознание, что с пожаром надо кончать. Благодаря мерам, которые начали приниматься, был остановлен пожар Крытого Рынка, где загорелась крыша с северной стороны. Пожар Крещатика произвел конечно ужасное впечатление на население. Какая то оглушенность охватила всех. В этом событии интуитивно чувствовалось только начало следующих грозных событий, действительного содержания которых в то время еще никто не знал. Все ходили под страхом, что принесет каждый новый день. Дни шли и действительно приносили сюрпризы, которые сразу не воспринимались не привыкшим к ним обывателям. Вскоре начали расклеиваться приказы коменданта города. Они были очень кратки и в то же время внушительны. Объявлялось обычно в такой форме: Такого-то числа расстреляно 400 жителей или мужчин города Киева за повреждение телефонной сети или что-нибудь в этом роде. По всем поводам предупреждалось, что нарушение самых пустяковых распоряжений повлечет за собой смерть. Слово «смерть» было наиболее употребительным в словесности комендантских приказов. Приказы подписывались комендантом города Квицрау. Это тот знаменитый комендант который вполне «достойно» прославил себя в жизни Киева. Ходили слухи, что это один из ранних приспешников Гитлера, личным доверием которого он лично пользовался. В благодарность за успешную деятельность в Киеве по части расправ Гитлер подарил ему во владение бывшую фабрику музыкальных инструментов на Жилянской улице. История деятельности Квицрау на этой фабрике представляет длинный мартиролог истязаний, побоев и даже лично произведенных убийств своих работников. Известно, что Квицрау так избил лично одного рабочего железным ломом, что тот на следующий день умер. Рабочему Вишневскому палкой проломил голову, а затем отправил его Гестапо, откуда тот больше не вернулся. Это был самый жестокий палач Киева. Махровый гестаповец, пользовавшийся там и после своего ухода с поста коменданта большим влиянием, проводник Гитлеровской системы уничтожения, он однако не лишен был склонности обманывать своих представителей власти в тех делах, которые касались его материальных интересов. Так например, во время повальных отправок жителей в Германию, когда приходили к нему за рабочими, он показывал неверный возраст, запирал те цеха, где был рабочие подлежащие по возрасту отправке. В тех случаях, когда у него брали рабочих, он сейчас же ехал в Гестапо и оставлял своих рабочих за собой. Выделывая все что только можно из раздобываемых материалов, он держал даже такие цехи, которые выпускали кукол и скрипки наряду с гвоздями и ручками для лопат. Рабочие получали оплату, которая не может называться даже нищенской. Это были деньги за которые просто ничего нельзя было купить: 100–200 руб. в месяц это были обычные ставки. Все же, чтобы рабочие могли производить нужные для работы движения, давался обед из горячей воды в которой плавали крупинки пшена. Правда, в этом отношении извиняющим обстоятельством для Квицрау является повсеместное употребление пшена. Если бы нашелся какой-нибудь юморист, которому захотелось бы в карикатуре изобразить тогдашний быт, он наверно должен был бы в основу всего поместить пшено. Разница была только в консистенции. У Квицрау в воде плавали отдельные зерна, в других более добропорядочных местах их насчитывалось в куб. сантиметре больше. Пшено ели все и все им преимущественно существовало. В этом отношении дошли даже до того, что потеряли нить как следует относиться к пшену – с ненавистью или благодарностью. Им питались ученые и нищие, старики и грудные дети, люди и животные. Если не было бы пшена, то несомненно среди нас не насчитывалось бы еще больше людей, чем это оказалось в действительности. И не ели пшена только немцы. Они не понимали, как можно есть пшено и серьезно думали, что употребление пшена есть признак принадлежности к жвачным или птицам.

Достойным коллегой Квицрау был штадт-комиссар Рогауш. Если Квицрау подвизался в сфере чисто полицейских расправ, то Рогауш проделывал то же в области управления гражданскими делами Киева. Это был тот штадт-комиссар, который с утра до вечера все разносил, на всех кричал, угрожал всем и как говорят, тоже не забывал и о рукоприкладстве. По-видимому, было мучением иметь дело с Рогаушем. Оскорбления, третирование, все прелести самодурства приходилось испытывать без всякого для этого поводов. Все шли на это как на Голгофу, сжав сердце и стиснув зубы. Единственные оборонительные средства были терпение и молчание. Но у Рогауша и то и другое требовалось в слишком больших дозах. И люди терпели, поставленные в необходимость это делать.

В этом отношении не отставали и представители отдельных ведомств. По медицинской части заметное место занимает Гроскопф. Гроскопф был начальником медицинской части Киевского генералкомиссариата. Это был молодой человек, типа немецкого бурша, любивший хорошо пожить и не упускать удовольствия жизни. Наряду с полной бездеятельностью и крайне поверхностным знакомством с медициной и вообще с каким-нибудь делом, этот недостаточно зрелый деятель обладал громадным честолюбием и склонностью внушать к себе желательное почитание. Как и все недалекие люди, не располагавшие для этого должными качествами, Гроскопф предполагал, что это может быть достигнуто мерами устрашения и субординации. С этой целью любимым средством управления было осаживание подвласных ему людей. Недоступный, чванливый, вздорный по характеру, крайне подверженный переменам настроения, он без всякого повода мог кричать и распекать всех, кто попадался ему под горячую руку, не церемонясь с возрастом и положением посетителей. Эти же черты сказывались и в его поступках в отношении дела. Самые сумасбродные намерения могли неожиданно вылетать у него из головы как искры из-под кремня и тут же тухнуть, не успев осуществиться. Неуживчивый капризный характер мешал Гроскопфу поддерживать ровные отношения даже с своими. Он вечно грызся, скандалил и часто доводил дрязги до крупных столкновений, которые потом рикошетом отражались на местной медицинской жизни. Когда это поражало публику сведующие люди объясняли – «ведь он же племянник Гебельса», и так не утверждая насколько это отвечает действительности. По по-видимому по фашисткой системе, племянник первого проповедника в партии может безнаказанно делать все, что ему заблагорассудится. Соответственно таким чертам Гроскопф расправлялся с медицинским делом в Киеве, как ему приходило в голову. Он перешвыривал старые лечебные заведения из одного места в другое, каждый раз производя изъятие ценного имущества в пользу немецких учреждений. Так была разгромлена Октябрьская больница, Красный Крест, с его огромными запасами белья и инструментария. Были закрыты больница Зайцева, Кирилловская больница, некоторые поликлиники и Мединститут. Само собой понятно, что такого рода ломка не обходилась без чувствительных последствий для дела. Количество коек каждый раз сокращалось, условия обстановки делались беднее, материальная и научная мощь лечебных учреждений неизбежно должна была чахнуть. Это, конечно, сильно сказывалось на здоровье и жизни местного населения. Большим осложнением являлось опустошение аптечного имущества. Ассортимент фармацевтических средств катастрофически сужался. Обычные медикаментозные препараты исчезали в аптеках. Первое время отсутствие этих средств восполнялось за счет приобретений из-под полы. К стыду надо сказать, что в переходной период работники аптечного дела каждый раз сильно грабили оставшиеся запасы и затем широко торговали ими по высоким спекулятивным ценам. Но с течением времени эти запасы начали исчезать и у спекулянтов. Этому содействовали отчасти и немцы. Они охотились за такими продавцами и задерживая их отбирали бывшие у них предметы. Наконец наступил момент, когда нельзя уже было найти даже обычных вещей. Доходило до того, что уже не было касторки, валерьянки, аспирина и т. под. Да вот немцы открыли свою немецкую аптеку на Красноармейской улице. Она была хороша снабжена. Но там отпускали только немцам и фольксдейчам. Только в течении нескольких дней можно был из ручной продажи приобретать в немецкой аптеке некоторые предметы русским и украинцам. Затем это было запрещено.

Если подобное запрещение могло еще иметь какую-нибудь логику, хотя и дикого типа, то совершенно уже нелепым является распоряжение, чтобы русские и украинские врачи не пользовали больных немцев. В случае нарушения этого распоряжения неизменно указывалось на неизбежные репрессии. Такое мероприятие по существу было конечно уже совершенно абсурдным. Среди местных врачей были люди с большим опытом и авторитетом и помощь таких специалистов, конечно, могли быть только весьма ценной. Было ясно, что за этим скрывалось намерение ущемить в правах местных врачей. Во всяком случае немецкие врачи, которые работали в городе не производили впечатления чего-либо серьезного и по подготовке им было далеко до местных врачей. Сами немцы отлично понимали это и охотно прибегали к помощи Киевских врачей пока это было можно. И только исключением из этого были зубные врачи. Им разрешалось лечить немцев, чем они и широко пользовались.

Заведывающие отделениями крупных больниц постоянно жаловались на невозможные условия работы в городских больницах. Не было бинтов белья, инструментов, достаточной пищи и т. д. Кормили так, что из-за огорож больниц всегда можно было видеть шеренги людей в халатах с протянутыми руками, просящих у прохожих пищи. Рассчитывать на поправку могли только те больные, которые имели родственников, снабжавших их продуктами. Для приезжих выработалась даже своеобразная система. Обыкновенно из деревни привозились продукты, которые передавались с половины какой-нибудь сиделки и она принимала на себя обязанность снабжать за это обедом своих подзащитных. Холод, мрак в зимние месяцы производили удручающее впечатление. Из-за отсутствия топлива в таких даже лечебных учреждениях как клиники Мединститута, были установлены железные печки, которые из-за плохого устройства сильно дымили. Когда однажды я зашел в акушерскую клинику, то был поражен как могли дышать люди в атмосфере сплошного дыма. Больные конечно сильно страдали от холода. Кто не имел своих одеял и одежды, те наверное не могли находить покоя. Два, три дополнительных одеяла, которые давали в некоторых больницах, не облегчали положения в промерзлых палатах. Жалкий вид больных, скрюченных и обычно дрожащих от холода производил тягостное впечатление. И наряду с этим резко выделялись своим богатством, обставленностью, комфортом и разными добавочными прихотями немецкая больница для фольксдейчей. Там было все – и белый хлеб и жиры, свет, тропическая температура, чистое белье и хороший уход и даже в случае смерти бесплатные похороны за счет городской управы. Совершенно понято, если при таком положении в городских больницах была очень высокая смертность. Немецкая же больница, насколько мне приходилось слыхать, в этом отношении была завидным исключением. Вообще жизнь врачей профессиональная и личная была так тяжела, что у многих нервная система не выдерживала и они предпочитали кончать счеты, чем тянуть это беспросветное, невыносимое существование. Трагическая судьба популярного венеролога доктора К. и профессора Л. только наиболее известные примеры подобных драм.

Если вообще таково было самочувствие людей, то оно еще более нарушалось открыто происходящими безобразиями. Особенно тягостное впечатление производило обращение с военнопленными. Большие партии взятых в плен в первое время почти ежедневно проходили через Киев. Это были тягостные и жуткие картины, оборванные, раздетые, без обуви, голодные люди еле передвигавшие ноги должны были под надзором охраны поддерживать быстрые темпы передвижения. У кого не хватало сил тех без стеснения подгоняли, не обращая внимания на то, что это наблюдало население. Когда не действовали грозные оклики, пускались в ход кулаки и приклады. На каждом шагу можно было видеть сцены, как дюжый раскормленный немец долбит прикладом упавшего от потери сил полуживого пленного. И все же несмотря на это упавшие часто не поднимались, так как не было сил. Очевидно потеря сил была так велика, что люди легко теряли сознание, чем и объясняется утрата чувствительности. Казалось поразительным, что даже во время самых яростных расправ не было слышно даже стонов. В конце колоны, вися на плечах своих товарищей, кое-как плелись ожидающие уже смерти от голода. Я никогда не забуду выражения лиц у этих несчастных живых скелетов с закатившимися глазами, мертвенно бледного цвета, с повисшей головой. Эти живые мертвецы своим видом разрывали у всех проходящих души. И я никогда не видел, чтобы таких уже не опасных врагов немцы посадили на телегу и отнеслись по человечески. Одна сцена мне особенно врезалась в память. Был хороший солнечный день. По случаю воскресения на улицах гуляло много людей. По Бульвару Шевченко как раз где парк против Университета вели много пленных. Они жалобно смотрели на проходящих ища подаяний. Как раз на углу Терещенковской улицы интеллигентный начал раздавать деньги. Когда это увидела толпа, то в одно мгновение ничего не говоря, инстинктивно бросилась к этому человек, давя друг друга, сшибая с ног и барахтаясь в огромной живой куче. Впечатление было так велико, что сопровождавшие конвоиры немцы сначала опешили, но затем прийдя в себя бросились разгонять толпу. Удары прикладами и сапогами сыпались во все стороны почем попало. Но ничто не производило впечатления. Голодные люди не чувствовали ударов, одержимые одним желанием получить что-нибудь, чтобы купить хотя бы сырых овощей. Так продолжалось до тех пор, пока испуганный жертвователь не сообразил[,] что надо уйти. Колонна снова двинулась дальше, но в хвосте получившие начали отставать. Конвоиры немцы разозленные предыдущим нарушением порядка начали угрожать отстающим. Один из немцев подошел к изможденному и очень слабому пленному и изо всей силы рванул его за воротник. И когда тот упал, начал бить его ногой. Чем бы это окончилось неизвестно, но к несчастному подбежали товарищи, кое-как поставили его на ноги и повели на своих плечах дальше. Вокруг на тротуарах молча стояла застывшая толпа, которая в оцепенении наблюдала эту дикую сцену. Помню меня поразило тогда отношение немецкого начальства. Мимо происходящего проезжали на машинах и шли по тротуару офицеры и спокойно наблюдали все у ни одного, хотя бы ради достоинства своей армии, не возник жест благородства прекратить такое подлое безобразие. Очевидно офицерам фашистской армии чужды понятия великодушия к обезоруженному уже неприятелю. Вне города, по дорогам отстающие просто пристреливались.

В то время больницы были переполнены умирающими от длительного голодания пленными. Истощение было так велико, что даже если человек и попадал в больницу, где давали все таки какую-либо еду, он уже не мог оправиться. Люди бывшие в лагерях мне говорил, что пленным не давали есть иногда до 18 дней. Они старались заглушить голод всевозможными суррогатами пищи, какие только могли встретиться в лагере. Вообще, первое время в лагерях было принято за правило выдерживать на голодном режиме в течение некоторого времени. Вначале украинцев всех отпускали, но русские гибли буквально как мухи. Мне приходилось видеть трупы погибших военнопленных на секциях в Октябрьской больнице. Я был поражен невероятными формами истощения какого до этого времени мне не приходилось видеть. Это были скелеты обтянутые кожей, с атрофированными мышцами, которые почти не имели окраски. В желудке, кишечнике можно было найти только следы чего то заменяющего пищу. Само собой понятно, если смертность среди военнопленных была конечно чрезвычайно велика. Однако, как не бесчеловечно было обращение с пленными, оно не могло сломить героический дух, который иногда давал себя знать. История с матросами, которых раздетыми и босыми вели через город зимой на Сырец, должна войти в число незабвенных подвигов, которыми богата борьба нашего народа против немцев. Шли пели Интернационал и с презрением отвергали папиросы, хлеб, которые им пробовали давать жители, не желая принимать их от оставшихся с немцами. Как известно, все они были расстреляны в концлагере, со связанными позади руками.

Единственным местом, где в то время давала себя знать боязнь, были базары. Сейчас же по приходу немцы обесценили советские деньги, установив паритет 1 марка равняется 10 советским рублям. Это конечно сильно ударило население по карману. Очень высокие базарные цены при обесценивании Советской валюты делали недоступным приобретение самых необходимых предметов. К тому же базар понимал, что оккупационные марки представляют фальшивки, которые никого ни к чему не обязывают. Немцы много раз принимались за укрощение базара, устанавливание цены, но из этого ничего не выходило. Каждый раз оканчивалось тем, что установившиеся более менее точно цены после административных вмешательств Штадткомиссариата делались гораздо выше. Так это и осталось до самого бегства немцев в Киев. Всех конечно интересовало, для чего предпринимаются такие меры нормирования базарных цен, которые заранее были обречены на провал. Нельзя же было требовать, чтобы литр молока вместо 45–50 руб. отпускался за 4 рубля, т. е. по цене до начала войны, и т. д. По этому поводу были разные объяснения. Наиболее вероятной версией надо считать непосредственную заинтересованность немцев в базаре. Базар был переполнен товарами. Эти товары поступали не столько от населения, которое выбрасывало свои излишки, столько от самих немцев, преимущественно из тех, которые заполняли тыловые учреждения. Имея машины, они постоянно делали поездки в отдаленные районы и забирая там жиры, сахар и муку привозили в Киев, где и спускали спекулянтам. На вырученные деньги приобреталось золото, бриллианты, ковры, разные художественные ценности. Само собой понятно, что когда жизнь сама по себе приводила в норму сильно взвинченные базарные цены, это рассматривалось немцами как невыгодное изменение. Надо было восстановить хищнические цены и это достигалось путем приказов. Весьма характерно, что одной рукой выпуская сногсшибательные приказы о снижении цен на товары, в то же время на спекулянтских квартирах немцы продавали эти же предметы по грабительским ценам. Особенно старались по этой части наехавшие во множестве жены и разные походные дамы. Со свойственной немцам жадностью они постоянно ездили в Гребенку за сахаром, в Звенигородку и Таращу за мясом и салом. Связь со спекулянтами была самая тесная. И не даром этот народ в противоположность остальному населению по упитанности и внешнему виду мог свободно уконкурировать с откормленными немцами. И только во время приездов в Киев высокого начальства надо было прекращать эту двойственную игру с базаром. На эти дни базар просто закрывался совершенно. Отряды полицаев зорко следили, чтобы на территории базара не были ни одного человека. Особенно это соблюдалось при приезде Розенберга.

Если крупные тузы промышляли базарной спекуляцией на широкую ногу, то всякая мелкота довольствовалась продажей мелочей. Во всех парадных и дворах примыкающих к базару толпились солдаты, которые продавали камни для зажигалок, папиросы, хлеб, вино, водку и сахарин.

Однако приобретение спиртных напитков не всегда обходилось безнаказанно для покупателей. Я видел много случаев, когда употреблявшие спиртные напитки, приобретенные у немцев, погибали от тяжелого отравления. Хлороформ, нитробензол, разные кислоты входили в эти напитки как составные части. Так зарабатывали немцы, грабя страну и не смущаясь тем, что последствием таких фальсификаций окажутся жертвы среди неосторожных и легковерных покупателей.

Не лучше обстояло дело с образованием. Школы были закрыты. Учителя предоставлены самим себе. Учебный инвентарь расхищен, а помещение разгромлены, изуродованы, а то и сожжены. Детям негде было учиться. И так для школ всех типов. И только процветала немецкая школа, которая пользовалась покровительством. Не лучше обстояло дело и с высшей школой. Чтобы ясно судить об отношении немцев к учебным заведениям, я приведу здесь картинный пример о том, что наделали немцы, занимая физиологическую лабораторию Киевского Университета. Эта лаборатория по богатству оборудования и размерам считалась одной из самых крупных в Европе. Ее возглавлял, умерший незадолго до войны европейски известный электрофизиолог В.Ю. Чаговец. Хорошо зная эту лабораторию, так как я в ней долго работал в качестве ассистента академика Чаговца, я был просто ошеломлен, увидев такие разрушения, которых не могла бы нарисовать фантазия самого воспаленного мозга. Двери во всех шкафах были разбиты, ценная аппаратура валялась с побитыми частями, оптические принадлежности были раскромсаны молотками. Печки топились ценными научными книгами. В библиотеке на столе валялась задняя крышка переплета из атласа Сиона с последней страницей, где изображены сосуды шеи кролика. Из этой крышки вырезаны были две стельки для сапог. Окна были разбиты и т. д. Имущество, сваленное в кучу, валялось по разным местам. Это был такой разгром, который уничтожил до основания все, что было накоплено за столетие существования Киевского Университета. Очень пострадала Академическая библиотека. Киевляне помнят, как возглавлявший ее шеф ежедневно выносил в своих портфелях ценные книги из библиотеки. Из музеев было вывезено все. Население было лишено всякой духовной жизни. Кино, театры были только для немцев. Впрочем запрещение посещать театр местному населению через некоторое время было отменено, т. к. немцы боялись, что если в театре они будут только одни, это может подвергать их жизнь опасности.

Особенно тяжелой вопрос был с посылками населения на работы в Германию. Трудно сказать как определить то количество слез, которое было пролито несчастными их родными. На этой почве разыгрывались тяжелые трагедии. На Львовской улице был организован пересыльный лагерь. Сюда направлялись десятки тысяч людей, где их помещали, как скот за решетки, содержа будто они арестованные. В ужасных условиях они должны были ожидать отправки. Когда наступала очередь, их под конвоем отправляли в вагон. Насколько было пренебрежительное отношение к этим людям, может характеризовать такой хотя-бы пример. Мужчины и женщины не имели даже отдельных уборных. Это было восстановление худшей формы рабства, какого еще не знала цивилизованная история. И только крупное взяточничество делало из здоровых больными и освобождало из этого притона насилия.

Особо похабное впечатление производили фольксдейчи. Трудно было представить, чтобы люди, которые родились в России, считали себя, принадлежащими к местному населению, пользовавшиеся всеми правами и благами своей страны, могли из-за колбасы и других подачек так подло изменять своей родине и оплевывать ее на каждом шагу. В фольксдейчи потянулись все. И чистокровные украинцы, имевшие каких-то сомнительно-немецкого происхождения жен, и обруселые немцы, давно забывшие даже элементарные немецкие слова, люди всяких положений и профессий. Они на столько раболепствовали и пресмыкались, что даже не замечали как руководитель фольксдейчей в Киеве Гумберт выталкивал их в шею из своей приемной, выводил дам на улицу за нос и вообще обращался по-скотски. Но, правда, это оплачивалось помимо кормежки некоторыми другими выгодами. Они имели право ходить в театр, кино, получать хорошие квартиры, имели немецкую школу для детей и т. п. Правда, это надолго не давало полноты благополучия, т. к. при каждом успехе Красной Армии, фольксдейчи поднимали обычно такой вой, что даже свирепый Гумберт не могут заткнуть им глотки.

Печальную роль сыграли женщины. Говорят, что будто немцы рассказывали, что когда они были во Франции, француженки плевали им в лицо. В Польше женщины стреляли в них. Здешние женщины сразу начали вешаться им на шею. Но они не встречали благодарности за свои услуги. Пошли венерические болезни. Заражая женщин немцы жестко расправлялись, когда приобретали эти болезни сами. Была создана специальная даже организация, которая занималась разведыванием кто из женщин заразил того или иного немца. Даже откуда то была найдена какая-то старуха, которая на правах агента, обнаружила будто необыкновенные дарования по розыску женщин больных венерическими болезнями. Было создано венерическое отделение для таких больных женщин, где их держали, как арестованных за решеткой. Что касается больных сифилисом, то говорили, что их просто расстреливали. Насколько все эти мероприятия велись только в интересах немцев может характеризовать следующий ответ гарнизонного врача, на предложенный ему в Октябрьской больнице вопрос: – «как быть с больными мужчинами». Этот врач ответил – «Мужчины нас не интересуют. Нам важно разрешить вопрос только относительно женщин».

Но все эти события достигли кульминационного пункта, когда началось переселение жителей из одних районов в другие, закончившиеся повальным изгнанием из города всего населения. Это был дикий, сумасшедший грабеж, который превратил жителей в нищих и довел до такого состояния, что люди под конец уже потерялись и не знали, что им предпринимать и куда деваться.

Но это такая тема, что о ней надо говорить специально.

Можно было бы еще много привести разных примеров, характеризующих подлинную физиономию «освободителей Украины», как немцы сами себя называли.

Но и этого достаточно, чтобы до конца жизни люди помнили об этих негодяях и бандитах.

подпись

Подпись проф. Шепелевского Николая Александрович, удостоверяю

секретарь исполкома Киевского Горсоветы депутатов трудящих

печать

 

ЦДАВОУ, ф. 4620, оп. 3, спр. 243а, арк. 53–62.