Документи

Книга 2 | Том 1 | Розділ 1. Діяльність німецьких і місцевих каральних органів в окупованому Києві
Книга 2 | Том 1 | Розділ 2. Концентраційні та трудові табори
Книга 2 | Том 1 | Розділ 3. Військовополонені в окупованому Києві
Книга 2 | Том 1 | Розділ 4. Знищення населення Києва й військовополонених у роки окупації. Причини й масштаби
Книга 3 | Розділ 2. Київ від початку війни до вступу німецьких військ
Книга 3 | Розділ 3. Настрої городян у перші місяці війни
Книга 3 | Розділ 6. Мирне населення в окупованому Києві. Настрої. Життя і смерть

Стенограма бесіди секретаря Комісії з вивчення Великої Вітчизняної війни АН СРСР А.О. Бєлкіна c М.В.Рутковським

28 лютого 1944 р.

Текст (рос.)

Комиссия по составлению хроники Великой Отечественной войны

Стенограмма беседы                                                                                              Беседу проводит ученный

Рутковским М.В.                                                                                          секретарь Комиссии т. Белкин

                                                                                                                                                              Записывает т. Рослякова

 

Киев. 28 февраля 1944 года.

Рутковский Митрофан Васильевич – старший садовник садов и парков Киева.

Год рождения 1896. Украинец. Уроженец Курской области Рыльского уезда.

Когда немцы пришли в Киев, многие надеялись увидеть культурных людей. Перед отходом Красной армии заезжал директор бывшего нашего учреждения и сказал: Киев мы ни в коем случае не сдадим. [А если немцы сюда придут, то придут не надолго, при этом немцы культурны - зачеркнуто]. С первых шагов они показали, насколько они культурны.

Прежде всего в нашем тресте зеленого строительства исчез бесследно наш директор. Его забрали в гестапо. Я не могу сказать был ли он членом партии. Он назначил совещание на первое ноября. Когда мы собрались, его вызвали из кабинета и больше мы его не видели.

Самым ужасным было уничтожение евреев. У меня среди евреев были хорошие знакомые, в частности один механик. Мы его еще ругали, что он больной пошел пешком из Киева и где-то за Броварами сел на поезд и выехал.

У меня был знакомый Шварц, работник коммунального хозяйства, еще с 90-х годов он работал и его жена, зубной врач Табак. Мы с ней всегда делились книгами. Она всегда замечательно откапывала книги. Я, как меня называли, немножко библиофил. Слухи были через управу, что евреев вывозят в какие-то отдаленные районы. И там они будут жить. Этот Шварц, как румынский поданный продолжал оставаться как работник банно-прачечного треста. Жил сначала у одного доктора, потом перешел к моему знакомому Лебедеву. Я был его поручителем. Пошел работать в качестве директора бани на Печерск. Попал в гестапо.

Я видел по улицам это шествие евреев. Многие, якобы догадывались, куда их везут. Одна моя знакомая еврейка ушла с мальчиком. Оделась скромно, но в то же время изыскано. Она была вся в белом и мальчик в белом. Взяла с собой один фунт муки. Как-то загадочно себя вела во дворе. Потом истолковали, что будто бы сон какой-то видела, что им будет гибель. Говорят, что это был сплошной поток. Шли он в течение нескольких дней, хотя приказ был явится в течение нескольких часов.

У нас в тресте зеленого строительства шефа почему-то не посадила, даже позже, когда я был в гестапо шефа в тресте не было. Благодаря этому было легче.

Я был вызван на допрос в марте 1942 года. Была прислана повестка, в которой я приглашался явится в отдел криминальной безопасности. Я уже дал сведения, что Шварца и Табака нет. Когда я пошел к следователю, там сидел старший следователь Корбут, раньше он был секретарем окружного суда, другой молодой – его подручный. Подручный меня допрашивал. Подручный по-видимому был украинец. Велел все вынуть из портфеля, из карманов, иначе я вас обыщу. Я ему говорю, что я не понимаю для чего это вам нужно. Это путь устрашения или я обвиняемый? – Сейчас узнаете.

Началось с того: еврей ли я? Говорю: нет, никогда им не был. По всем документам видно, что я не еврей.

Потом начали спрашивать, кто у вас евреи знакомые? Я назвал, кто мои знакомые и Шварца при этом упомянул. Я чувствовал, что дело в Шварце.

  • Откуда вы Шварца знаете?
  • - Я двадцать пять лет лечу зубы у его жены, кроме того, часто ссужаем друг друга книгами, и она на редкость любила озеленение балкона и всего. И моя семья у нее лечилась.
  • Вам ведомо было, что он еврей?

При этом все время говорил жид.

  • Известно. Но я знаю, что он еврей-христианин, что в 1907 году в Вене он принял крещение и был принят в лютеранство. У него это свидетельство сохранилось и вы наверное это свидетельство видели.
  • Вас он когда-нибудь выручал чем-нибудь, или нет?
  • Со Шварцем были редкие встречи, потому что он на службе, я на службе. По зубным делам был у его жены. Иногда, когда нет пациентов, беседовали о прочитанных книгах. Она была поклоницей Виноградова, Тарле, я тоже.

Он меня просил, кто это Тарле?

  • Якій же вы украинец, когда вы подписали заведомо ложную анкету?

Я сказал, что для меня все люди одинаковые, какой бы они нации не были. Кроме того, он выкрест. Все принявшие христианство, лютеранство, православие всегда в государствах пользовались одинаковыми правами, даже в царской России им были предоставлены полные права для евреев, принявших то или другое вероисповедание.

- Если бы все украинцы имели такое национальное чувство, как вы! Жиды до настоящего времени сидели на вашей шее.

Меня тут подмывало сказать, но я этого, конечно, не сказал.

Никаких особо важных пунктов обвинения мне предъявлено не было.

Я его спросил в конце допроса, я не разберу в качестве кого вы меня допрашиваете в качестве обвиняемого или свидетеля?

  • Вы не ошибаетесь, разве не видите, что вы виноваты.
  • Евреи всегда пользовались правами во всех государствах. Пришла новая власть, и новые законы, которые надо знавать…
  • А вы читали статью Геббельса?

Я, по правде сказать, не читал этой статьи.

Меня отпустили. Сказали: идите себе.

Вызван также был в гестапо из нашего треста зеленого строительства старик Ходасевич, он страшно перепугался, но он сделал маневр очень хитрый. Сказал, что он не знал, что Шварц еврей, а считал его румыном. Это его спасло. Он получил только штраф в две тысячи рублей. Он бегал целый месяц, нервничал, а я решил, что это дело выеденного яйца не стоит и его успокаивал.

9 мая прихожу на службу, приносят повестку, что я должен явится в этот самый криминал. Проходя по объектам из треста, зашел на Владимирскую горку, зашел туда, меня закрыли и больше я оттуда не вышел. Сначала сдал паспорт дежурному следователю, потом пошел наверх в секретариат. Секретарь был заядлый украинец. Начал мне говорить, что вы украинец по рождению, а по существу вы предатель и объявил мне, что я полгода буду отбывать принудительные работы. Пришли подручные… Я попросил его, раньше, чем все это оформить, допустить меня к шефу и пошел к шефу. Повели меня эти два подручных следователя. Пришли в комнату. Сидит немец черный совсем не арийского типа, нервный такой. Я подал свою просьбу, в котором писал, на каком основании гражданин Украины, не знающий новых законов, которые не изданы. Осужден за то, что подписал знакомому человеку, который никакого преступления не совершил, анкету, кроме того, никто не предупреждал, что анкеты при характеристике нельзя подписывать. Когда мое заявление ему передали, он как начал кричать, топать ногами, стучать кулаком по столу. Кричи: вэк!» – Я продолжал говорить. Подручные меня увели. В общем меня выволокли и спустили в полуподвал. Сказали, что в вашем деле разберутся, подождите. Просидел день, пришел вечер – ничего. Переночевал, на другой день тоже ничего. Передач в течение двух дней не полагалось. Жена, мать жены и дочь ничего не знали.

В этой камере сидели двое: один шофер, который работал во дворе, другой крестьянин из-за Днепра, которого судили за то, что он будучи заведующим кооперативной лавкой, когда уходили советы, не все сдал, а присвоил себе костюм и брюки. Он предлагал мне поесть, но я отказывался. На другой день этот человек меня накормил. Первый день он оставил большую краюху хлеба, положил около меня, но я ее не тронул. Ночью он сам съел эту краюху хлеба.

На третий день явились те самые подручные, которые меня выводили от шефа и повели наверх в канцелярию. Там получили бумагу еще на пять человек молодых людей и мы отправились с теми ж подручными в гестапо на Короленко, 33. Подручные были без оружия. По дороге они говорили, что вас только запишут и вы пойдете работать по своим местам.

В этой группе был один каменщик, который был осужден на месяц принудительных работ за то, что он будучи в деревне у матери поправлялся после тифа, опоздал на семь дней на приписку. Его за это посадили. Сначала оштрафовали на триста рублей, потом решили как каменщика использовать на принудительной работе в течение месяца. Пять с половиной месяцев он работал в лагерях, потом его расстреляли, расстреляли потому, что он заболел.

Когда шли в гестапо, то у каждого была уверенность, что будет отрабатывать при учреждениях. Так говорили подручные. Среди нас был один поляк, мобилизованный в Польше сюда на Украину.

Выдали большие конверты. Думаю, что это за конверты, значит против нас какое-то дело? Потом номера каждому дали и повели в цейхауз1. В цейхаузе встретил нас держиморда, огромный черный немец, свирепый такой, начинает всех обыскивать по-очреди. Когда подошла моя очередь, я говорю: «Вот юстиция, вот это Запад!» Он ничего не понимает. Был при этом фольксдеутш2, но тот ему ничего не сказал. Когда он меня обыскал, я полез в карман и нашел гвоздичек. Говорю ему: «Заберите гвоздичек, а то мало ли что можно гвоздичком сделать. При таких законах может быть все от такого гвоздичка!» Понял, видимо, и так рассвирепел, что ударил меня. Я стал протестовать. Тогда фольксдеутш говорит, зачем вы все время реплики подавали. Замолчите, будет еще хуже. Ребята начали дергать за полу.

Повели нас сначала наверх, потом вниз по лестнице. Попали во вторую камеру первого этажа. Там было пять человек и нас одиннадцать человек, а камера была на четыре человека, четыре койки. Мы спали по два человека на койке и трое под койками. Окно, выходящее в стену, закрытое козырьком наклоненным под углом 100. Благодаря чему в камере все время были сумерки.

Выдавали хлеб грамм 40-50. Было два дня подряд, когда ничего не давали.

Просидел я здесь до 22 мая не выходя никуда. Потом начали выводить на работу, иногда попадались свирепые часовые, которые просто издевались над заключенными.

В камере у меня оказался сосед по койке кладовщик железнодорожного полка, попавший в окружение. Он был связан с подпольщиками, но, видимо, этот молодой человек был расстрелян, потому что вернувшись однажды с работы, я его не застал, а вещи его – пальто, шапка, оставались.

За время сидения в течение двух недель с 9 по 22 мая я настолько ослабел, что, когда меня вывели на воздух, я упал.

Когда меня вывели во двор, то мне объявили, что меня берут на работу. Я очень боялся попасть на Сырец. В это время строили там огромные лагеря. Но мне повезло. Я попал в бывший дом отдыха ученых – монастырь Преображения. В машине оказался садовник, который работал там по вольному найму. Когда этот садовник узнал, что я из треста зеленого строительства, то он решил, что я его выручу. «Мне нужно уйти оттуда, - говорил он, потому что, то что обещали, не дают. Я знаю, что меня посадят. Позже, когда он приносил мои записки ко мне на квартиру, говорил мне нужно уйти потому, что рано или поздно я засыплюсь с записками, которые мне приходиться передавать от заключенных.

Когда приехали на хозяйство, он объявил главному немцу, что тут есть работник покрупнее меня, дескать я не ученный, не грамотный. Немец ответил ему и ты будешь работать, и он будет работать.

Так как я падал, я страшно боялся, как бы меня не направили обратно. Я просил этого садовника, чтобы он попросил немца, чтобы он не писал, что я не гожусь, что я скоро поправлюсь. Он говорит, что я сам заинтересован, чтобы вас приняли. Вы не беспокойтесь, вас назад ни в коем случае не отправят.

Привезли нас в этот дом отдыха 25 человек. Это было имение главного шефа гестапо. Фамилия его Эрлингер. Арестованные выкладывали дорожки. Был приставлен кровный фольксдеутш, который присматривал за арестованными. Присматривал и за мной. Когда этот фольксдеутш заехал, мне он говорит: «Знаете Рутковский, в первый день я боялся, что вы удерете! Думал симулируете слабостью».

Когда граблями работал, я все время падал. Просил девушку, которая работала в цветнике, чтобы она за меня немножко поработала. В течение 4-х недель была большая слабость. Благодаря этому садовнику, я связался с домом. Мне стали приносить передачи., передачи были скудные: горох, каша.

Первый год моей работы в этом доме был относительно благополучный. Было там восемь человек евреев. Ходили они свободно, но были связаны круговой порукой. В самом гестапо на Короленко раздатчик пищи был еврей, разносил нам пищу еврей. Они тоже помогали передавать записки.

В экономии нас кормили таким образом: утром выдают 400 грамм может быть полкило хлеба, кофе и все. Идите себе работайте… Когда приезжаешь вечером с работы, то выдается тарелка супа более густого, чем всем арестованным. Обычно арестованным дают поллитра баланды, а нам давали больше литра.

Сначала ночевали в гестапо. 27 и 28 июня перевели окончательно в эту экономию, считали, что непроизводительно гонять машину, а монастырские постройки с решетками. Мы были довольны, что нас здесь пристроили.

Нас работало 15 человек. Не было случая, чтобы мы друг друга выдавали.

В первое лето был прекрасный урожай помидор. Когда дело подошло к уборке помидор, мы объявили пану, что есть брак. После дождя на помидорах появлялись трещины, как гниль, но конечно, такие помидоры еще вкуснее. Он разрешил по два помидора брать. Вечером к ужину арестованным и вольнонаемным работницам давали по два помидора.

Когда весной получили распоряжение относительно парников, то к нам привели 15 человек рабочих из лагерей. В лагерях были так наз[ываемые] бригадиры и сотники. Это были большею частью украинцы, выделенные из арестованных. Зачастую среди них попадались мародеры и обидчики. Пришел к нам Горобец, красивый, высокий, бывший шофер. Через некоторое время мне говорят, что Горобец бьет арестованных. Я ему сказал об этом. – Не могу, Митрофан Васильевич! – Узнали такие факты, что он получает чужие передачи, ни за что, ни про что лупит. Стало об этом известно управляющему Колмайеру.

Однажды в воскресенье иду по саду. Слышу нечеловеческие крики. Это кричит пан Колмайер. Надо сказать, что все шефы немцы от большего до малого сумасшедшие. Слышу он кричит. Выглянул на аллею, где работали арестованные, и увидел, что он лупит этого Горобца. Остальные стоят на вытяжку, дрожат. Вечером сижу за своей решеткой, вдруг слышу: «Ой-ой! И грохот тачки. Тачка с песком, нагруженная и его гонят два полицая фольксдеутша, гонят плетьми во-всю. Он должен удирать от них с тачкой нагруженной. Аллея 350 метров. Вдоль этой аллеи пять раз его прогнали. Сами они были мокрые абсолютно. Один из них был Петер, в последствии палач настоящий, наш русский немец, другой Гендрих. Этот Гендрих личные счеты сводил. Как-то на покосе этот Горобец работал со своей артелью и обозвал его нехорошим словом. Когда тот бегал под ударами плети, то он особенно чувствовал его плети. Тот бил его и говорил: Оце тебе, оце тебе!»

После этого Горобец слетел с бригадирства и у нас не было случаев, чтобы были.

Перед этим недели за три у нас был Кузьменко. Он был у них вроде агента и попался в каком-то неблаговидном деле. Его отправили как будто бы в армию.

Через некоторое время появился у нас немец из Вены Гоберг. Он где-то служил в областном гестапо. Первым он начал бить евреев. Мишу Сафьяника ударил как-то. Вернулись как-то с покоса. Он им дал по тачке с песком и прогнал их с этими тачками два раза по аллеи. Этот Гоберг оказался не еврей, ни немец – гибрид. Скоро он от нас исчез. Мы подозревали, что его израсходовали. Поехал менять награбленные вещи и не вернулся.

В сентября 1942 года было предложено оставаться работать. Срок кончался в ноябре. Я долго думал, оставаться или не оставаться. Потом мне переводчик довольно прозрачно сказал, что срок в шесть месяцев может быть сроком в двадцать четыре месяца. Так что вы проиграете, если не согласитесь.

В конце сентября дал согласие, что буду работать. Колмайер ко мне хорошо относился. Мне предоставили так наз[ываемую] свободу.

Весной 1943 года однажды Колмайер вызвал меня к себе в столовую толковать о посадках на будущий год, о семенах и прочее и потом сказал: «Я так доволен вашей работой, что даже ни разу не дал вам выговора. При вашей слабости и худобе, что было бы с вами, если бы вы попали на Сырец

Хозяйство расширили. Перебросили несколько десятков рабочих. Их было уже свыше 200. Подобрали большой двухэтажный дом, где помещалась радиостанция и оборудовали для тюрьмы с решетками, с проволокой. Колмайер стал ответственным лагеря арестованных. Тут начались наказания жестокие и расстрелы. Этот Петерь здесь выделился. Когда других фольксдеушей посылали на фронт и на другие службы, он сделался караульным начальником и стал покалачивать арестованных. Одного нашего не взлюбил настолько, что однажды, возвращаясь с поля, он его пристрелил. Вечером послал евреев, чтобы они его закопали. Гонял по аллеям, ползком заставлял ползать, положивши на спину руки.

Тут был наш один Степан, фамилия украинская (не помню), здоровенный такой, хорошо одетый всегда, потому что из награбленного ему давали шефы. Он придумывал все эти наказания. Был еще строитель из арестованных, горбатый, злющий, злющий. Они вдвоем придумывали все эти наказания. Степан удрал вместе с полицаями. С приходом красных он повешен.

С мая 1942 года я пробыл до конца до 22 сентября. 20 сентября в понедельник увидел, что немцы собираются бежать. Встретил Колмайера, который мне сказал: в среду вы должны представить отчет, сколько овощей, рабочей силы и т.д. – Хорошо. – Иду. Встречаю фольксдеуша Гайнца. Он к нашим хорошо относился, а к евреям всегда здоровался за руку. – «Митрофан Васильевич, имейте в виду, что в среду в обед сматываемся. Исчезайте куда-нибудь и предупредите семью.

Пришел в четверг 23 сентября домой.

В лагере вся полиция была из украинцев. Среди них были люди всякие. Был случай когда полиция сговорилась устроить побег, но кто-то выдал. Арестовали. Должны были бежать четверо арестованных. Полицейские согласились высадить решетку. Двое успели убежать в лес, двое не успели уйти. Их повесили ночью.

Относительно озеленения.

В одном из парков у меня было 4.000 роз. Сейчас осталось полторы тысячи. Частично пропали от того, что вытоптали, а большинство немцы разворовали. У дома СНК3 торчит несколько кустов роз. Если они устраивали озеленение, то у своих дач, но не в общественных местах. В своих имениях немцы устраивали парки. Городские парки пришли в упадок, потому что не получили средств на поддержание.

Овощное хозяйство немцы развивали.

В том имении, где я работал немцы завели свиноводство. Для того, чтобы сделать кухня для свиней, они ломали жилой дом. Около радиостанции НКВД было три жилых дома. Они их ломали, чтобы сделать кузницу с механической мастерской, свинарник и кухню для этого свинарника. Из этих кирпичей построили конюшни, свинарник и коровник.

Чем можно мотивировать, что они из дома ЦК КП(б)У выдрали рамы, паркеты и облицовку?

Учета у них не было никакого. Только в 1943 году пришли канцеляристы и переводчица фольксдеутш. Завели относительный учет. Мы стали писать, что отправляем в город полиции, что в гестапо. Первый год ничего не писалось.

Отчет писался главному начальнику гестапо Эрлингеру. Вся прибыль писалась ему. По воскресным дням он приезжал отдыхать, бегать в трусиках.

Что он из себя представлял?

Высокий, сухой человек, вечно задумчивый, редко улыбающийся. На совести у него столько, что он не мог улыбаться. Раздражительный. Приезжали обычно три-четыре начальника со своими переводчицами и машинистками из фольксдеутшей. Был у него заместитель по хозяйственной части. Этот тоже был мрачный. Приезжал в воскресные дни в штатском костюме, а обычно ходил в военном. Любил ездить верхом на лошади. Для него специально завели верховую лошадь, кормили сахаром и овсом отборным.

Чтобы они устраивали праздники – я этого не помню. Знаю, что вечерами у них попойки были сильные и буйные. Одни стреляли в потолок, другие били стекла и посуду.

Когда хоронили погибших от бомбежки, было устроено помпезное шествие.

Помню, в один воскресный день была объявлена панихида по Шевченко. Мне интересно было посмотреть. Панахиду совершал Никанор. Это украинский автокефалист. Он был в сшитой красиво полотняной рясе, вышитой очень красиво.

В своей речи о Шевченко они почти ничего не говорил. Было полное восхваление немцев и охаивание всего советского, русского. Пантелей4 такой же.

 

Адрес: ул. Франка, 26.

 

Исправления перенесла в оригинал О.Рослякова.

 

 

 

 

 

ЦДАГОУ, ф. 166, оп. 3, спр. 244, ар. 5-8 та зв.