Документи
Витяг зі стенограми інформації зв'язкового ЦК КП(б)У Антона Левченко про його перебування в окупованому Києві
16 серпня 1942 р.
КИЕВСКАЯ ГОРОДСКАЯ ПОДПОЛЬНАЯ ПАРТОРГАНИЗАЦИЯ КП(б)У
СТЕНОГРАММА ИНФОРМАЦИИ СВЯЗНОГО ЦК КП(б)У ЛЕВЧЕНКО АНТОНА ФИЛАРЕТОВИЧА.
Я выехал из гор. Воронежа 14–15 марта по направлению к Лозовой. В Лозовой я был при помощи наших сотрудников представлен командиру части, которая находилась на передовой линии фронта, для переброски меня через линию фронта. Через линию фронта меня переправили к условленному месту при помощи разведки этой же части. Линию фронта я прошел благополучно, нигде не задерживался.
Перейдя линию фронта я взял направление на реку Днепр. Моя цель была перейти Днепр пока он во льду.
Шел я все время по направлению к Кременчугу. В Кременчуг я прибыл накануне пасхи. В Кременчуге я остановился для ночлега, так как прибыл туда поздно. По дороге к Кременчугу меня неоднократно задерживали старосты, полицейские, работники гестапо, всякие немецкие коменданты, но я показывал свои документы и никто никаких претензий мне не предъявлял.
Из Кременчуга я решил перейти через Днепр по железнодорожному мосту. Поскольку мои документы меня не подводили в пути, то я решил, что мудрить мне нечего и поэтому надо идти по наиболее легкому пути. Для того, чтобы перейти через железнодорожный мост нужно было получить пропуск у коменданта. Я думал, что с моими документами мне не трудно будет получить этот пропуск, но к несчастью я пропуск не смог получить только потому, что я попал в Кременчуг в дни пасхи и комендатура в течение трех дней не работала. Ждать я не мог и поэтому решил идти без пропуска. На свой риск я повернул влево от Кременчуга. Будучи в Кременчуге мне удалось узнать, что там войск очень мало, вернее совсем нет. Город был почти пустой. Я остановился в Кременчуге в одной из гостиниц около базара. На этом базаре стояло 8 – 10 груженных машин – пяти и десяти тоннок, но чем они были нагружены мне не удалось узнать. В Кременчуге много разваленных домов, причем это и учреждения, и дома, и магазины, склады. Населения в Кременчуге не очень много, причем особенно мало мужского населения.
Так вот я пошел левее Кременчуга километров 5–6, вдоль речки Пчелка1, лед на которой уже тронулся. Моя цель была дойти до парома и переехать паромом. Подходя к парому, шагах в 30 от него я заметил идущего впереди человека. Мне неудобно было его нагонять и я решил, что будет лучше, если он пройдет раньше меня. Это дало бы мне возможность наблюдать – легко ли пробраться паромом. Этот человек дошел до парома и остановился. Откуда-то появился немец, который остановил этого человека. Я не мог вернуться назад, так как немец успел меня уже заметить. Точно также опасно было двигаться вперед. Но все же я решил идти вперед. Когда я подошел к этому человеку и немцу, то я заметил, что этот человек – это какой-то национал, не то грузин, не то армянин. Здоровый, крепкий человек и я почему то решил, что это должен быть пленный. Впоследствии я в этом убедился еще больше. Как раз, когда я подходил к ним, то немец спрашивал у этого человека документы. У него никаких документов не оказалось. Немец потребовал мои документы. Я ему их предъявил. Если бы я был один, то он меня, безусловно, отпустил бы, но поскольку тут уже был один человек, то он нас забрал двоих и решил вести к коменданту. Я подумал, – попался. Тут же я заметил, что часовой, который вел нас к коменданту, очень свободно себя держит. Я показал парню, с которым я шел, на горло. Он меня моментально понял, хотя ничего мне и не ответил. Потом он повернулся ко мне и помахал головой, вроде говорил – идет, будет дело. Мы прошли еще несколько шагов и он схватил этого немца, повалил его, я в это время вырвал из рук немца винтовку и начал ею лупить его по голове. Мы его оглушили, а потом убили прикладом. Уже после этого мы нашли где-то камень и разможили ему голову. Все это происходило утром, в 10 часов, никого вокруг не было. Труп немца мы затащили в лозу и бегом пустились к парому.
Моему спутнику нужно было идти на Днепропетровск, а мне на Киев. Я с ним на этой стороне Днепра и распрощался. Он мне не говорил[,] кто он такой, очевидно, боялся, но я убежден, что это был пленный. Во всяком случае парень наш. Он пошел на Днепропетровск, а я повернул правее по направлению к Крюкову. Я предлагал ему идти вместе, но он не согласился.
Днепр я перешел благополучно и вдоль Днепра шел по направлению к Черкассам, Каневу, Сосновке. Так я дошел до пригорода Киева – Демеевке. Виду у меня был неважный и в таком виде показаться в городе было опасно, я мог бы вызвать своим видом подозрение. Поэтому я решил остановиться в Демеевке, переночевать там, привести себя несколько в порядок и после этого идти в город.
В Демеевку я прибыл накануне первого мая и в эти дни в связи с днем рождения Гитлера в городе, как говорили там, был шум. Население ждало, что будут выдавать что-то, для военных должны были быть концерты, специальные обеды и т.д. Действительно, кое-кому из населения выдали по килограмму муки, а для войска устроили обед. Об этом я узнал, будучи уже в городе.
В Демеевке я остановился на квартире одного рабочего, который работает в бывшей артиллерийской школе. Настроение у семьи этого рабочего было ужасное, все они ругали немцев, жаловались на голод. Одним словом, настроение было в нашу пользу и сразу можно было сказать, что семья эта – наша. Таким образом[,] я был убежден, что я в квартире более или менее надежной. У этого рабочего я переночевал и на следующее утро, собираясь уходить, спросил у старика – отца рабочего[,] могу ли я оставить свой кожушок, так как мне в нем жарко. Он разрешил мне оставить и я в одной фуфайке, имея уже более приличный вид, пошел в город.
Прежде всего, придя в Киев, я решил разыскать одну из явок. Мне ближе было через Евбаз на Ленина 50, кв. 5. Пришел я на эту явку, нашел номер дома, зашел во двор, но того человека, который мне нужен, не могу найти. Мне говорят, что такой не живет. Думаю, что я буду делать, ведь вид у меня такой, что долго здесь околачиваться нельзя. Я спрашиваю девочку – может быть ты знаешь, где живет такой-то. Она мне отвечает – это тот, что бутылки продает. – Да, тот. – Так он уже не тут живет, он перебрался на Ленина № 80. Девочка меня проводила до Ленина № 80, и когда она ушла, то я сейчас же вскочил в подвал, где и жил тот человек, которого я разыскивал. Старик был дома. Я к нему обратился с паролем – «у вас, что то прохладно в квартире». Старик вытаращил глаза и смотрит на меня. Я еще раз повторяю пароль, он ничего не понимает. Тут же была его дочь, которая, очевидно, была в курсе дела. Она ему говорит: папа, слушайте, к Вам человек обращается. И вот тут старик вспомнил, что у него печка неисправна и начал передо мной извиняться, что, мол, так голова забита, что он все забыл. После этого он уж начал отвечать по существу. У меня стало легче на душе, я подумал – значит все в порядке. Я ему сказал, что мне нужен Андрей. Человек удивился, когда я спросил об Андрее и сказал мне, что он тоже жаждет знать, что либо об Андрее, он о нем уже долго ничего не знает и поэтому ничего сказать не может. Андрей ушел, мы сами о нем очень беспокоимся и когда недели две тому назад на Бессарабке повесили четырех человек, то мы ходили смотреть – нет ли среди этих четырех Андрея. Вот, что ответил мне старик. Андрей приходил к ним на протяжении 2–3 месяцев, а потом ушел и больше ничего они о нем не знают. Я понял, что Андрея я тут не увижу и решил идти на вторую явку.
Вторая явка находилась на ул. Короленко № 2, но номер квартиры не был указан. Я пошел на Короленко № 2, вижу большой дом и, конечно, мне нужно знать номер квартиры, иначе найти очень трудно. Вообще, надо сказать, что положение у меня было неважное. Жить негде было, у старика оставаться – нельзя было, из знакомых я никого не искал, так как считал, что никого в Киеве не осталось. Несколько ночей я ночевал на вокзале. Вся надежда была на вторую явку, но когда я пришел туда, увидел большой дом, много квартир, а у меня квартира не была указана, то я понял, что добиться чего либо будет не так легко. Я даже не решался спросить того, кто мне нужен был. Но потом решил спрашивать, так как другого выхода не было. Никто мне ничего не мог ответить. Наконец, напал я на одну старушку, которая мне сказала – я такого знаю, он живет в доме № 4, во дворе, в комнате № 25. Я пошел по указанному адресу, нашел квартиру и начал стучать. Мне никто не ответил. Через некоторое время другую дверь открыла соседка и спросила – чего Вы стучите, кто Вам нужен. Я ответил, что я приехал из села, мне нужен Борис Платонович Строгий. – Он тут почти не бывает, он приходит только в воскресенье, а иногда в субботу. Сказав это, она хлопнула дверьми и я снова остался один. Но даже этого мне было достаточно, так как это меня убедило, что именно здесь живет Борис Платонович. Я решил ему оставить записку. Записку я написал такого содержания: был у Вас, не застал, прошу Вас завтра быть дома к 5–6 часам вечера, Вы мне нужны по очень важному делу. Записку я вложил в дверь.
Впереди у меня был весь день, а деться мне некуда было. Я пошел на Евбаз, побродил там, выпросил кое-что поесть, так проходил целый день, а вечером снова пошел на вокзал. На вокзале я переночевал и утром пошел к старику, который жил на улице Ленина.
Вечером я застал Бориса Платоновича дома. Борис Платонович оказался очень толковым парнем, сразу мне ответил на пароль. После обмена паролями я спросил об Андрее. Он мне ответил, что Андрея нет и он сам беспокоится, что ничего о нем не знает, как бы его не схватило гестапо. Андрея он видел в январе, феврале месяцах, а когда я был у него, то были уже первые дни мая.
Я сказал Борису Платоновичу, что мне нужно обязательно прописаться, ибо без прописки я не смогу жить в городе. Я у него спросил[,] смогу ли я прописаться у них в доме, но он мне категорически ответил, что это невозможно. Я начал его просить помочь мне, так как без прописки не сегодня–завтра меня может поймать гестапо. После моего разговора с ним Борис Платонович мне сказал: знаете, что я Вас направлю на Куреневку, дом № 25, там живет некто Чепуренко, у которого Вы обязательно сможете найти Андрея. Чепуренко – домовладелец, у него есть домик, он сможет Вас приютить. Только вы не говорите, что я Вас послал, а скажите, что Вы видели в Харькове Сарру Лазаревну – это его дочь и он Вас примет как своего человека. Там легче будет прописаться.
Я пошел к Чепуренко, представился, что знаю его дочь Сарру Лазаревну и спросил, что он знает об Андрее. Он очень удивился, когда я задал вопрос об Андрее, но также сказал мне, что ничего о нем не знает. Я решил поговорить о прописке, но только я заикнулся, как мне Чепуренко сказал – это никак невозможно, все что угодно, но только не прописка. Вы знаете, что это значит.
Положение у меня становилось безвыходным. Я все же переночевал у Чепуренко, поблагодарил за ночлег и решил сматываться. Я понимал, что люди просто бояться пустить меня. Ведь помимо того, что с пропиской вообще сложно, у меня еще вид был очень подозрительный.
После того, как я и здесь узнал, что об Андрее никто ничего не знает, я понял, что связь с Андреем мне не наладить, а следовательно я не смогу наладить и связь с партизанским отрядом.
От Чепуренко я ушел утром, целый день проходил по городу, а вечером пошел на вокзал. Еще одну ночь проночевал на вокзале, а на следующий день пошел к Борису Платоновичу и рассказал ему о своих неудачах. Борис Платонович был единственным человеком, с которым я мог посоветоваться. Я его просил, чтобы он во чтобы то ни стало помог мне найти угол, так как ночевать на вокзале я больше не смогу, это может вызвать подозрение. В связи с этим мне пришлось Борису Платоновичу рассказать[,] кто я такой. Надо сказать, что Борис Платонович оказался очень симпатичным человеком. Он помог мне[,] чем только мог. Дал 100 рублей деньгами, дал десяток картошек и помог и с жильем. У него оказалась знакомая Управдом и он пообещал мне, что он завтра с ней поговорит и попросит ее мне помочь. И действительно Борис Платонович переговорил с Дорой Исааковной, которая работала Управдомом дома, который помещается на углу Бессарабки и Мало-Васильковской. Она изъявила согласие меня заявить и оказать мне помощь. Он ей сказал, что я – это свой старик, а там слово «свой» – это все равно, что на нашем языке – член партии.
Когда я пришел к Доре Исааковне, то она была уже в курсе дела и спросила меня, чем она может мне помочь. Я сказал, что первым долгом мне нужно заявиться, а потом уже мне нужно помочь в отношении устройства на работу. Я готов идти на любую работу. В результате Дора Исааковна прописала мне, дала комнату в доме, где она работала управдомом и зачислила меня по приказу ночным сторожем. Это было, примерное, 11–12 мая. Больше того, я имел даже возможность из трех комнат выбрать одну. Я выбрал комнату № 6.
Числа 12–13 мая я начал работать. Что меня интересовало. Прежде всего меня интересовала промышленность города, меня интересовало, что собой представляет промышленность. Начал я ходить по заводам и обходил почти все заводы, начиная с Ленкузни и кончая Арсеналом. Все заводы – Ленкузня, Большевик, 43 завод, гвоздильный завод я обходил и беседовал с рабочими этих заводов. Почти вся промышленность города Киева на ходу, восстановлена, но все это на словах. Город, население города знает, что вся промышленность восстановлена, а на самом деле на заводах ничего не делают. Работает только завод № 43, который вырабатывает какие-то детали, но какие это детали, к чему они идут рабочие не знают. Наши квалифицированные рабочие делают только предварительную работу, а чистую работу, работу по обработке деталей делают немецкие рабочие, но и они не знают к чему идут эти детали – к самолетам ли или к танкам. На заводе № 43 рабочих немного, человек 120–130. На заводе «Большевик» совсем ничего не делают, за исключением ремонта автомашин. Тоже самое и на Ленкузне. Почти на всех заводах рабочие занимаются тем, что переносят железо с одного места на другое. Кое-где делают для себя зажигалки. Таким образом[,] немцы обманывают население, заявляя, что промышленность Киева восстановлена и на полном ходу.
В Киеве работает пивоваренный завод, пиво пьют только немцы, население пива не видит. Работают также один хлебозавод, конфетная фабрика Карла Маркса и как будто-то бы все.
Магазины, как правило, не торгуют. Бывает так, что магазин открыт, за прилавком сидит продавец, но в самом магазине ничего нет. Вся торговля происходит на рынке. На рынках более или менее оживленно, но ужасная дороговизна. Например, небольшая буханка хлеба, в которой не будет килограмма стоит 120–130 рублей. Стакан пшена стоит 13–15–20 рублей, килограмм сала 600–700 рублей, десяток картошек – 35 рублей, десяток яиц – 90–120 руб. Немцы все то, что видят для себя подходящего на базаре, забирают. Население на базаре выносит свои вещи и вынуждено их продавать за бесценок.
Большое количество населения уходит из города в села и несет менять свои последние вещи. Еще по дороге в Киев я видел, буквально, движущуюся лаву людей. В 60–70 километрах от города сейчас менять трудно, так как там селяне уже достаточно наменяли и в вещах не нуждаются. Поэтому люди уходят за 120–130 километров от города – за Черкассы, Смелу. Там можно еще достать картофель, пшено, муку.
Каков внешний вид города. Крещатик разрушен, начиная от Думской площади (площадь Калинина) до Бессарабки. На двух сторонах масса развалин, много остатков стен четырех и пяти этажных зданий. Сейчас все это срывается динамитом. Крещатик завален кирпичом, но в последнее время его очищают, давая дорогу машинам. Дом Обороны цел, Универмаг цел, но в нем нет ни одного окна. Прорезной от Крещатика до Пушкинской нет. Пушкинская от Прорезной до Ленина частично повреждена. Улица Короленко сохранилась целиком, там почти нет развалин.
На улицах города движение слабое, оживления не чувствуется, даже в воскресенье не чувствуется оживления. Дом ЦК, очевидно, пустой, но возле него стоит часовой. Дом Совнаркома по улице Кирова также цел. Возле дома Верховного Совета я близко не был. Оперный театр цел, здание русской драмы также. Разрушены здания цирка, театра Ивана Франка, театра КОВО. Большие развалины на Институтской улице. По этой улице даже пройти нельзя.
Вечернего освещения по улицам нет. Водопровод работает, но не все население им пользуется. В немецких домах, в тех домах, где живут офицеры, где находятся кое-какие немецкие части все есть – и свет, и вода.
Я как-то беседовал с одним офицером. Он у меня спросил[,] как я смотрю на войну. Я ему сказал, что говорить не хочу, так как мне за это может быть капут. Но все же я набрался смелости и сказал ему: я человек старый, я в политику не вхожу, я не коммунист, имею свой кусок хлеба, работаю и все. Для меня немцы хороши, советская власть хороша. Но вот все же мне непонятно, почему при немцах школы закрыты. Офицер мне отвечает – учебников нет. – А разве математика – это не международный предмет. Дважды два четыре и в Америке, и в Германии и в Советском Союзе. Почему же ребята не занимаются. Тут уже не учебники виноваты. Вы вот говорите, что большевики такие да сякие, а все же, когда они взяли власть от царя Николая, они не закрыли школы. Школы работали, а они в это время подготавливали учебники. Как только свои учебники подготовили, долой николаевские учебники. У вас этого нет. Офицер за все это, что-то промямлил, но толком не ответил. Я же продолжал, осмелев еще больше. – Почему Вы все забираете. Большевики угнали весь колхозный скот, а вы забираете последнюю коровку у селянина. Нехорошо, таким путем брать власть в свои руки нельзя. Разве вам крестьяне налог не платят. Платят. Зачем же вы у них все забираете. Крестьяне не любят этого. Я так беседовал с ним, что он только скрежетал зубами. Больше того, я ему начал доказывать почему они буду отступать. Я ему сказал – я воевал в 1914 году, я воевал в 1918 году и знаю, что такое война. Сегодня вы имеете победу, а завтра ее могут иметь большевики. Он ответил – большевики не будут иметь ее. – Нет будут. Чем вы можете доказать, что будут. Я у него спрашиваю – сколько вы воюете. Он ответил – три года. Хорошо, вы воюете три года, а Италия воюет больше, лет пять, Япония еще больше. Германия – это индустриальная страна, но вот Италия и Япония – эти союзники Германии не очень индустриальные страны и мало чем смогут помочь ей в войне. А вот Советский Союз, Англия и Америка – это крупные союзники. Немец слушал, слушал и наконец ответил мне: папаша, Англии уже капут, а Америка обещала Советскому Союзу помощь, но ничего не делает. Я ему на это отвечаю: Англии пока не капут, а Америка, говорят, помогает. – Не верьте, ничем Америка не помогает, вы не знаете, а мы знаем все. Вот вы посмотрите, что будет через месяц. Через месяц мы пойдем в наступление. Волга будет нашей Волгой. Я ему ответил – Волга далеко. Это ничего, мы пойдем в наступление и будем идти без остановки до самой Волги.
Вот вам разговор с немецким офицером. С немецкими же солдатами говорить нельзя, они вам ничего не скажут. Румыны – вот те очень плохо настроены. Прежде всего их озлобляет то, что у них плохое питание. Румыны воевать не хотят. Они все говорят – надо кончать войну, а когда на это отвечаешь – как же кончать, если вы идете в наступление, то они все взваливают на немцев.
В городе у власти городской комендант и городской голова. Фамилии их я не запомнил, но видел их на трибуне 1 мая. Накануне 1 мая был приказ коменданта и городского головы о том, что «Першого травня всім директорам заводів і установам у 9 годин ранку зі всіма робітниками та службовцями прибути на Університетську площу. З ними має розмовляти комендант міста і голова управи». Утром начался сбор со всех концов. Пришли рабочие колонны и служащие, некоторые даже с цветами. Часам к десяти на площади собралось около 300–400 человек. Пикетов было очень много. Я стоял далеко за парком и потому мне было плохо слышно, что говорили на трибуне. Я не находил среди присутствовавших равного себе по одежде и потому мне было неудобно пробиваться вперед. Можно было только услышать, что сейчас трудности, потому, что война незакончена, война продолжается, а со временем все наладится, все будет восстановлено.
Газеты в Киеве выходят на украинском и немецком языках. Радио работает, радиоточки есть в домах. Обычно по радио информации на украинском языке передают в течение двух-трех минут, а все остальное предают на немецком языке. Часто включают Берлин. Население информациям немцев не верит. Настроение населения угнетенное, прибитое. Если что-нибудь хочешь сказать, то должен десять раз повернуться, посмотреть нет ли возле тебя шпика.
Из Киева в Германию вывозят мужское и женское население в возрасте от 16 до 55 лет. В газете ежедневно печатается объявление об отъезде в Германию таким то поездом, такого то числа, со станции такой-то. Через день идут эшелоны. Управдомы разносят повестки по домам и хочешь или не хочешь, а явиться на медкомиссию необходимо. Медкомиссии проверяют здоровье населения. Слабых и женщин с малыми детьми не берут. Я раза четыре был на вокзале, когда отправляли в Германию эшелоны с людьми. В те дни на вокзал сходятся десятки тысяч людей. Здесь и отъезжающие, и провожающие. По эту сторону вокзала стоит оркестр, а по ту сторону – грузятся. Все отъезжающие при себе имеют кое-какие вещи. Немцы прямо заявляют, чтобы брать с собою зимнюю одежду и посуду для пищи. Эшелоны состоят из 25–30 вагонов, иногда до 50 вагонов. Обычно это товарные вагоны. Был такой случай, когда один состав не мог поехать, потому что партизаны сорвали мост по Житомирскому направлению. Два дня исправляли этот мост.
Вообще то нужно сказать, что наши не проводят особенно большой работы. Правда, еще в начале был такой случай, когда взорвали здание обкома на площади Калинина. За это немцы расстреляли 40 человек. Брали первых попавшихся и расстреливали.
Практика показала, что среди управдомов очень много провокаторов. Немцы очень осторожно подходят к подбору управдомов, так как в их лице они часто видят себе помощников. Ведь через управдома легко шпионить. Мне рассказывали, когда один управдом довел женщину до того, что она бросилась с третьего этажа.
Как раз это ни в какой мере нельзя отнести к той женщине управдому, которая мне помогла прописаться, устроиться с жильем и работой. Мне еще Борис Платонович говорил, что опасаться этой женщины не следует, так как она вполне наш человек. Он мне рассказал, что она скрывает одну еврейскую семью не то у себя, не то где то на квартире. По национальности она украинка.
В Киеве еврейского населения не видишь, но, очевидно, немало евреев в подполье. Вообще то у всего населения такое настроение, чтобы поскорее уже пришли большевики. В городе немцы не весьма прочно себя чувствуют. Правда, есть кое-кто, которые довольны немцами. Мне даже говорили о нескольких членах партии, которые взялись на учет, прямо заявили, что они были членами партии, показали свои партийные билеты и немцы их устроили на работу. Больше того, есть сотрудники НКВД, которых также немцы поустраивали на работу.
К сожалению, то что мне было поручено, я не смог выполнить, так как Андрея в Киеве не оказалось. Пришлось ограничиться личными наблюдениями. В Киеве в то время больших войсковых частей не было. Были отдельные части, которые компактной массой нигде в зданиях не находились. Когда я был на Куреневке, то я наблюдал за одним большим домом, в котором должна была находится воинская часть. В этом доме действительно были военные, но их было, буквально, несколько человек. Чувствуется, что в доме пусто. В других домах тоже самое. Везде небольшие группы. На Куреневке я также видел конный обоз из 30–40 повозок и 20–30 машин.
Зениток в Киеве немного. Мне говорили, что в январе или феврале месяцах были наши самолеты, которые бросали листовки. Вообще то по городу никаких листовок нет. Подпольные организации не чувствуются.
В Киеве восстановлен только один мост, все остальные разрушены, в том числе и Цепной.
Я хотел побывать в том здании, где я раньше работал, но туда нельзя пройти. Где находилась военная прокуратура (угол бульвара Шевченко и Короленко) сейчас находится горуправа, а в том здании, где был президиум Академии наук, очевидно, находится комендатура города. Я хотел проникнуть в здание, которое находится на Короленко 50. Там был институт химии, ботаники и органической химии, но попасть туда мне не удалось. Здание это почему-то оцеплено.
Вокзал немцы восстановили. Они поставили цинковую крышу и сейчас вокзал можно считать восстановленным.
Что я сделал. Я договорился с управдомом, где я жил, чтобы она, бывая на совещаниях управдомов, фиксировала выступления отдельных управдомов и брали их на учет. Кроме того[,] она должна держать связь с Борисом Платоновичем. Если нужно будет кого-нибудь припрятать или дать квартиру, то она всегда может пойти навстречу. В отношении всех этих вопросов она дала свое согласие. С Борисом Платоновичем, который работает заместителем директора по хозчасти научно-исследовательского сахзавода, я договорился чтобы он организовал группу из 15–20 человек и эта группа в нужный момент всегда сможет быть полезной. В институте много хороших ребят и такой отряд организовать не трудно. Борис Платонович дал свое согласие.
Сейчас этот отряд мог бы заниматься всякими диверсионными действиями, саботировать работу и т.д., а когда нужно будет, то такой отряд может многое сделать. Конечно, все это надо делать осторожно, чтобы не бросалось в глаза.
В Киеве я нашел свою сестру, муж которой работает на 43 заводе. Он мне рассказывал, что у них на заводе есть один немец-коммунист. Я его, правда, предостерегал, говорил, что этот немец может оказаться провокатором, но он мне доказывал, что это не так, что этот немец даже однажды насыпал песок в подшипники. Я все же уговаривал своего шурина быть осторожным, но если он очень уверен в этом немце, то пусть он надоумит его организовать ячейку, в которую вошли бы немецкие рабочие. Я говорил ему, чтобы они постепенно увеличивали количество брака, выпускали бракованный материал, негодные детали. Это можно делать сейчас, а когда наши будут поближе, то тогда можно начать разделываться с руководителями.
Мне, будучи в Киеве, хотелось кое-кого повидать, но[,] к сожалению[,] никого из знакомых я не видел. Время приближалось к тому, что мне нужно было уже из Киева уходить. Из Киева я вышел 1 июня 1942 года. В Киеве я пробыл месяц. Когда я выходил из Киева у меня была справка из жилкопа. Управдом знала, что я ухожу, а соседке, которая жила рядом со мной, я сказал, что иду на село и просил посматривать за моей квартирой.
Как я уже говорил из Киева я вышел 1 июня. Еще будучи в Киеве я знал, что Харьков не наш. Я принял решение идти на Лозовую. Днепр я перешел, не доходя Черкасс, и пошел по направлению к Полтаве. В Полтаве и Харькове очень голодно. Там народ умирает от голода.
Я прошел всю Киевскую область, часть Полтавской и не сказал бы, что большое оживление партизанского движения. Я шел по направлению Полтавы, прошел через Лубны, потом пошел по направлению Лозовой. Недалеко от Лозовой я попал в окружение. Нас тогда забрали человек 200 и погнали. Ночью я удрал. В направлении Лозовой мне не удалось пройти. Нужно было взять левее – на Купянск. До Купянска я попал в Балаклею. Возле Балаклеи есть такое место Черный Яр. Там были немцы, которые меня дальше не пустили. Я им сказал, что мой сын пленный и я его иду искать. Меня гнали назад, грозили расстрелять. Наконец я попал в Волохов Яр, а в трех километрах от него стояли наши. Я прошел Волохов Яр и думал, что попаду к нашим, но когда я пришел, то наших уже не оказалось, а были немцы. Я пошел на Купянск, а с Купянска на Двуречную. В Двуречной я переплыл Оскол. Там меня поймали и привели в немецкую дивизию. Там же меня немцы сфотографировали и поиздевались надо мной. Меня заставили держать руки вверх часа три. Так я и держал пока не упал в обморок. Просидел я сутки, а потом меня послали к местному старосте. У старосты я провел ночь и удрал.
Мне пришлось довольно долго нагонять своих. Наконец я попал в третий полк, кажется, 58 армии. Меня передали комендантскому взводу. Еще в 3-м полку у меня забрали все мои документы. Когда я уже был в комендантском взводе, то я попал вместе с ними в окружение. Все удрали, а меня с девушкой, которая также была арестована, оставили. Эта девушка была без документов, она искала свою семью. Ее задержали, меня же задержали как шпиона. Когда мы оказались одни, то я решил действовать, чтобы пробираться к своим. Я нашел лошадь, повозку, на эту повозку положил полмешка муки и полмешка овса и мы поехали. Девушке я сказал, чтобы она говорила, что она моя дочь. Нигде нас не задерживали и так мы доехали до Дона. Дальше она со мной ехать не хотела, заявив, что она пойдет устраиваться в какую-нибудь часть. Я поехал дальше сам, и когда доехал до переправы, то ужаснулся. Там были тысячи машин и людей, обозы, повозки, лошади. Я бросил лошадь и сам переправился через Дон. Уже за Доном я попал в первое отделение НКВД Полтавской группы. Это было, примерно, в 40 километрах за Доном. Дон я перешел числа 12–13 июля. До линии фронта я шел с месяц. Надо сказать, что сюда я шел очень медленно. Из ближайшего города меня направили в Сталинград, а оттуда в Саратов.
г. Саратов.