Сов. секретно

СТЕНОГРАММА ИНФОРМАЦИИ

 

ОХРОМЕЕВ Анатолий Иванович

 

Я в депо Дарница работал еще до вступления в партию начальником отдела кадров депо. В 1939 году я был послан временно во Львов и работал там в Управлении железной дороги. В конце 1939 года я приехал из Львова и пошел доезжать на паровозе 7 тысяч километров, которых у меня не хватало к сдаче испытаний. Выдержав испытания я получил право управления паровозом и работал на паровозе до начала войны в качестве помощника машиниста. Когда началась война меня снова забрали на работу в отдел приема и увольнения депо Дарницы. В Дарнице я работал с 1932 года.

В партии я с мая месяца 1939 года. Принимался в партию в депо Дарница.

Когда немцы были уже на подступах к Киеву, и Фастов и Белая Церковь были заняты немцами, меня вызвал первый секретарь Дарницкого райкома партии тов. Толок и в разговоре со мной задал мне такие вопросы: ты давно член партии? Я ответил, что с 1939 года. – Где твои родственники? – Живут в Борисполе. Отец работает на железной дороге, сестра замужем за теплотехником, а брат работает в Чернигове. – Кто у тебя в семье осужден или репрессирован? – Нет никого. После ответа на все эти вопросы тов.  Толок сказал мне следующее: я немножко тебя знаю, согласился ли бы ты остаться здесь в тылу у немцев для выполнения задания. Я на этот вопрос ответил так: если партия требует, я останусь. Решено было оставить меня секретарем подпольного комитета Дарницкого узла.

Тов.  Толок забрал у меня партийный билет, воинский билет и выдал мне паспорт на имя Драчевского Антона Ильича и свидетельство об освобождении от воинской службы по 20 статье, приказа НКО № 186.

16 или 17 сентября (точно не помню) было решено вывезти военные части из Киева. Я как раз в ту ночь ночевал на ДВРЗ, так как на нашей площадке было очень неспокойно. Когда на утро я пришел в депо, то меня вызвал тов. Нескевич – секретарь парторганизации депо и сказал мне – все бумаги, списки, печать, которые есть у тебя в отделе, необходимо сжечь. У меня все было готово, пришлось только перевязать все документы и в перевязанном виде я их бросил в топку. Началась эвакуация работников из депо. В депо было 45 паровозов и два состава, один из них груженный инвентарем и всем тем, что было необходимо для эксплуатации до самой последней минуты.

Как был организован выход из депо. Взяли две грузовых машины, погрузили в них членов партии, беспартийных служащих и поехали. Кроме того была еще одна отделенческая машина, за которую отвечал т. Рабинович – секретарь парторганизации. Все эти машины должны были присоединиться к частям Красной Армии, которые выходили из Киева. Только машины выехали на Бориспольское шоссе, их забрали военные части и люди пошли пешком.

Немец шел на Киев в лоб и прорвался между Десной и Нежинской линией.

В Дарнице остались я, Тимощук, Косько, Ермачков, Духанинов, Лимаренко. Все члены партии, за исключением т.  Косько. Все эти люди остались для подпольной работы. Кроме этих товарищей в районе для подпольной работы остались еще люди, но тех мы не знали.

При немцах в Дарнице мы пробыли дня два и увидели, что получается какая-то ерунда. К нам в депо стали приходить ненадежные элементы, которые давно были выгнаны из депо. Мы решили на время уйти в село. Я ушел в Борисполь, а Косько и Тимощук ушли в село Черняховка. В Дарнице остался только Ермачков – член подпольного райкома партии. Духанин ушел в Киев, где он там находился, мы не знали. Духанина и Ермачкова я хорошо знал, это были транспортники.

Должен сказать, что когда меня оставляли секретарем подпольной партийной организации Дарницкого узла, то никакой установки от райкома партии я не получил. Я знал, что мне нужно организовать партийное ядро. У меня было два кандидата партии, затем тт.  Тимощук и Косько, но последние ушли в село и осталось только два человека: Абрасимов и Лимаренко.

Из Дарницы я ушел 23 сентября. В Борисполе я пробыл недолго, меня тянуло в Дарницу. Почему я ушел в Борисполь? Я решил, что мне надо пересидеть в Борисполе, пока немного успокоится, так как немцы забирали всех от 15 до 75 лет и зачисляли их в число военнопленных, направляя в лагери. Лагерей был очень много.

В Борисполе я жил у нарядчика паровозной бригады Гальченко. Это беспартийный, но честный, преданный нам человек. Он сам крестьянин, но работал в депо. Уезжать он не собирался. Между прочим из селян, которые работали в депо, никто не уехал. Все они при занятии немцами Киева ушли к себе домой на село. У Гальченко я пробыл некоторое время и когда все стихло я перешел к отцу. Отец работал счетоводом на товарно-станционных работах. Некоторое время я пробыл у отца. Вообще-то в Борисполе я был с 23 сентября по 5 октября, а потом снова пошел в Дарницу.

По дороге в Дарницу в лесу в 9 километрах от Дарницы, не выйдя еще на шоссейную дорогу, я столкнулся с тем, что лес со всех сторон окружен немцами и выйти из лесу очень трудно. Стоит только выйти, как немцы поймают и как партизана повесят. Я залез в окоп и в окопе переспал ночь. Утром, встав, я пошел дальше и встретил одного лейтенанта артиллерийской части, который шел в Киев. В Киев он шел к какому-то комиссару, который был забран немцами в плен, но бежал оттуда и он договорился встретиться с этим лейтенантом в Киеве. Все это мне рассказал лейтенант. Насколько верно – не знаю.

Прийдя в Дарницу, я зашел на квартиру, где я жил и там встретил машиниста Стадниченко. Стадниченко – беспартийный, когда-то был в партии, исключен за брак в работе еще в 1929 году. Сам он сибиряк, но в Киеве живет давно. Я его хорошо знаю. Парень он не плохой, наш человек. Когда он меня увидел, то сразу сказал: имей в виду, здесь положение неважное. В чем дело не знаю, но часто приходят из комендантского управления. Если хочешь ночевать, то иди на хутор, там у меня есть дом и можешь там ночевать. Я не согласился идти на хутор и остался ночевать здесь. У меня был пистолет и три гранаты. Все это я положил под подушку. Когда я утром проснулся, я пошел в сарай, где у меня был еще один револьвер. Только я успел выйти из квартиры, как в квартиру зашли два немца и третий переводчик. Подошли они к Стадниченко и спрашивают – Охромеев пришел? – Нет, отвечает Стадниченко. – Нам сказали, что он пришел вчера в 12 часов ночи. Стадниченко предложил им поискать в квартире. Через некоторое время они вышли оттуда[,] смеясь и разговаривая. Я все время, пока были немцы и переводчик, находился в сарае. После того, как они ушли, я зашел в квартиру, взял кое-что из вещей, переоделся, сбросил с себя то[,] в чем я ходил каждый день и одел новый костюм.

Я пошел в лес. На пути я встретился с бывшим работником органов милиции Квитко, который был исключен из партии бюро парторганизации НКВД. Он ко мне сразу обратился с такими словами: ну что, разбили наших. Нас, коммунистов, все обманывали, налоги на крестьян накладывали непосильные, вот никто и не хотел воевать. Я промолчал, а сам думаю – долго ли ему указать на меня. Я ему только заметил – брось, не наше дело об этом судить. Мы люди маленькие.

Через несколько дней встречаю бывшего секретаря парторганизации паровозного депо Приживальского и спрашиваю его: Петро, что ты думаешь делать? Он мне отвечает, – а что делать? Будут паровозы – буду работать… Нужно сказать, что к этому времени уже кое-то из паровозников начал работать. Они пока таскали камни, что-то ремонтировали и т.д. Я Приживальского ответил: неужели ты думаешь, что ты уцелеешь. Ведь ты старый большевик, чуть ли не с 1922 года. Этот самый Приживальскому два раза исключался из партии: один раз за потерю партийного билета и второй раз, когда работал в Бирзуле1 в органах ГПУ. Мы с ним поговорили и он мне еще раз повторил, что он будет работать. – А если тебя повесят? Мой вопрос его даже удивил. Почему меня повесят, кому это нужно. Ты брось пугать. Тут же он мне привел такой факт: у него в доме живет какая-то старушка, на которую наговорил один железнодорожник, что она большевичка и т.д. Немцы разобрались в этом деле и этого железнодорожника посадили, а ее не тронули. И вот он отсюда делает вывод, что немцы – это не те люди, которых нам разрисовали в газетах и по радио. Уходя от него, я спросил – ты зарегистрировался в комендатуре? – Да, зарегистрировался. – А тебя предупреждали, что при первом каком-нибудь случае в районе, где ты находишься, тебя расстреляют. – Ничего, я этого не боюсь, в районе ничего не будет. – А вдруг партизаны? Партизаны ничего не сделают, за исключением того, что людей будут губить и они их сами выдадут. Я сказал ему, что мне некогда и ушел. Больше мне не о чем с ним было говорить.

Встречаю еще одного члена партии – Лебедя Георгия, который работал машинистом. Спрашиваю у него – Жора, что думаешь делать? – Я клячу достал, думаю подвозом заниматься. Больше ничего не думаю делать и даже не собираюсь. С ним я тоже долго не разговаривал и ушел.

Пробираясь лесом к Борисполю я услышал, что поют песни. Скоро я увидел компанию из четырех человек, все они были пьяные, еле на ногах держались. Среди них был кандидат партии Янев – машинист, затем один член партии из Киева – 1 и еще два человека из Жмеринки. Все паровозники. Хотел пройти незамеченным, но Янев окликнул – кто идет. Я ответил – свои. Он на это – никаких своих иди отсюда. Увидев меня, он сказал, а, волк. Ты смывайся, потому что не сегодня, завтра тебя поймают. Немцы прямо сказали, что всех видных партийных работников, руководителей производств перевешают, а останется только рабочий класс. Хоть ты только начальник отдела кадров, но и тебя повесят. Я ему ответил – ну и оставайся… и ушел.

В Бортничах я встретил машиниста Потыкайленко. Узнав, что я иду в Борисполь, он мне предложил пойти с ним в Киев. В Киеве он жил на Некрасовской улице. И вот он мне говорит – будешь жить у меня, никто знать не будет. Я ему ответил – жить, то жить, а ведь кушать нужно. – Ничего, у меня четыре мешка муки есть, материал на 4 костюма и на 4 плаща. Проживем, ничего. Я не согласился, сказав, что пойду работать в колхоз или совхоз. Как хочешь, а я пойду работать на производство.

Наконец, я пришел в Борисполь, а из Борисполя 9 октября вышел в Киев. В Киеве я пошел к Гривцеву – комсомольцу, с которым вместе служил в армии. Я знал, что он остался в Киеве. Мастерская, в которой он работал, была разбита при бомбежке. Гривцова в Киеве я не застал. Я пошел в депо, хотел посмотреть как там дела. В депо тоже никого не нашел. Думал, что делать, ведь так ходить тоже нет никакого смысла.

В Киеве я был два раза. Первый раз как раз тогда, когда евреев расстреливали. 5 октября в 9 час. утра в Киеве расстреливали евреев, я сам видел как машины возили одежду, продукты и вещи. Это было 5 или 6 октября. А второй раз я был в Киеве уже 9 октября.

После всех этих размышлений я снова пошел в Дарницу. Зашел к Ермачкову и говорю: Виктор, давай дело разворачивать. Все успокоилось, тишина, немцы в плен не забирают, можно начать работу. В лесу закопана литература, мы ее достанем, а оружие пусть пока лежит. Дело в том, что мы ожидали командира партизанского отряда, а оказалось, что он с отрядом выехал на помощь армии и там их рассыпали и забрали в плен. Ермачков мне сказал – в лес я не пойду, боюсь идти в лес. Что мне оставалось делать? Я ему предложил – укажи, где закопана литература, я ее сам достану. Ведь мы не можем допустить того, чтобы немцы начали обрабатывать наш народ. Мои доводы ни к чему не приводили, он категорически заявил, что в лес он не пойдет. Машинок в районе была уйма, я думал – возьму две пишущие машинки, есть у меня знакомая машинистка-комсомолка, которая будет печатать, достану стеклограф и начнем работать. Когда мы поговорили с Ермачковым, то он мне намекнул, что, мол, из этого дела ничего не получится. Я говорю – почему ты так думаешь? Он зовет своего зятя – дезертира и говорит ему – расскажи, что было на курском направлении. Тот начинает рассказывать, что когда наши побежали, то все оставили. Тут же он обращается к своему отцу и говорит – а вот ты расскажи то, что тебе рассказывали о брянском направлении. Позвал еще третьего – тоже дезертира и говорит – расскажи, что ты знаешь в отношении Харькова. Я сижу и думаю, что делать, принимать все это за чистую монету или поддержать это дело и уйти, но предварительно нужно поговорить с Ермачковым, чтобы изменить его мнение. Я каждому дал по пачке махорки, они посидели немного и ушли и тогда я вместе с Ермачковым пошел в лес и по дороге я с ним начал такой разговор: когда мы оставались на подпольной работе, то говорили, что жизнь не пожалеем, а работать будем, почему же сейчас у тебя такое паническое настроение. Он мне отвечает – я верил, что писали в газетах, а сейчас на фактах убедился в другом.

Должен сказать, что когда армия уходила, то это очень повлияло на все население Киевской области. Многие расценивали это так, что наша армия и советская власть бессильны. Я Ермачкову сказал: ты, друг, чересчур рано это дело определяешь. Ты ведь прекрасно знаешь, что было решение правительства и товарища Сталина о том, чтобы оттянуть врага от баз, загнать в глубь страны и тогда рассчитаться с ним на нашей территории, окончательно разгромить его.

Я ничем не мог уговорить Ермачкова и мы только договорились, чтобы со мной поговорил Духанин. Но Духанин долго не являлся, а я понимал, что работать надо. Из Черняховки товарищи еще не пришли, тогда я взял Стадниченко и Гришина и начал с ними работать в части организации людей. Мы вели агитацию в том направлении, чтобы машинисты не выходили на работу. Ми им говорили так: семьи ваши вывезены, здесь вам делать нечего, надо пробираться через линию фронта и уходить от немцев, в противном случае вас ждут неприятные вещи. Если немцы не убьют, то убьют наши. Некоторые было собрались уходить, но через фронт они не пошли, а пошли к родственникам. Большинство осталось и там работают.

К этому времени сильно начала беспокоиться комендатура и я решил уйти из Дарницы в Борисполь. Это было уже в декабре месяце 1941 года. В Дарнице я пробыл, примерно, с 9 октября до декабря месяца. Когда я ушел из Дарницы последний раз – не помню.

Когда я жил в Борисполь у отца, как-то приходит к отцу из Бориспольской комендатуры один человек, как будто бы русский, и спрашивает – здесь живет Охрамеев. Я сидел в кухне, а в следующей комнате находился отец. Я этому человеку ответил – да, здесь. – А где его можно видеть? – Это я, а вам, что нужно. Мне нужен старик. Я его направил в следующую комнатку. Он показал моему отцу паспорт одного инструктора машиниста Пивоварова и спросил у отца – Вы этого человека знаете? Знаю. А в отношении его партийности, что-нибудь знаете, партийный он или беспартийный? Отец ответил – не знаю. Я знаю его только как человека, а что он собой представляет по работе – не знаю. Может быть сын его знает. Тогда он обращается ко мне и спрашивает – Вы этого человека знаете? Знаю. Кто он? Инструктор-машинист. А почему у него четыре гайки? – Потому что ему полагается. Вагонный смазчик носит две гайки, а мы по три треугольника, он же как инструктор может носить 4 гайки. Он спрашивает у меня является ли Пивоваров членом партии. Я отвечаю – нет, это такой человек, что для партии не годен. Тут же он мне сказал – имейте в виду, что за укрывательство каких-либо людей здесь в вашем помещении, вы ответите головой. У меня как раз сидели Трегубов – бывший зам. нач. депо по эксплуатации и Антоненко – бывший секретарь парторганизации Нежинского узла. Этот человек у меня спрашивает – а кто эти люди. Я отвечаю – это двоюродный брат (показывает на Трегубова), а этот брат жены. Ничего в том нет, что они у меня. Их дом разбомбили и им негде быть, сегодня они уезжают на работу, уже получили направление в железнодорожной комендатуре. После этого он ушел.

У меня был спрятан радиоприемник, я хотел его зарядить, а для этого мне нужно было кое-что достать. Пошел доставать и встретил одного полицейского, который все время жил в Борисполе. Он у меня спросил, что ты тут делаешь? Работаю. – Не знаешь, есть тут ваши ребята на станции? Нет никого. – А коммунисты, комсомольцы есть? Не знаю, может быть кто-нибудь из коммунистов и комсомольцев есть. – Так вот что, ты парень надежный? – В каком смысле? Не подведешь? – Кого? Хотя бы меня. – Смотря, что ты скажешь? – Я хочу вот, что сказать: если тут есть хлопцы, то предупреди, чтобы сегодня все рассыпались, потому что будет облава на станции. Я пошел на водокачку и через одного старика предупредил, чтобы все ушли, так как ночью предполагается облава. Народ ушел в Мало-Александровку, а ночью действительно была облава.

Я был дома. Во время облавы приходят в квартиру и спрашивают – ты кто будешь. Я отвечаю – как сказать, должности никакой не имею, живу у отца и матери. Показал паспорт, а у меня в паспорте написано, что я русский. Переводчик докладывает своему начальнику, что я русский и тот говорит, что меня надо забрать в плен и там я буду работать. Услышав об этом я начал возражать и говорю – для чего вы это делаете? – Чтобы вы не бежали. – Я бежать не собираюсь, а работать и жить я могу здесь или же пойду в Дарницу в паровозное депо и там буду работать. Они махнули рукой и ушли.

После этого случая я еще некоторое время побыл в Борисполе, думал там, что-нибудь организовать, но ничего не получилось. Наши железнодорожники в Борисполе понаграбили продуктов, обзавелись коровами, как говорят, обзолотились и обсеребрились и никто из них работать не хотел.

Мне нужно было уходить. Я ушел в Ромодан. Это было в конце декабря. Там пробыл недолго и перебрался в Полтаву. В Ромодане я жил у матери одного знакомого железнодорожника Скорина. Между прочим о том, что мне нужно уйти знали Ермачков и Косько, которые мне даже говорили, чтобы я ушел месяца на три, после чего смогу появиться снова.

Между прочим, когда я уже был в Воронеж, то мне один человек рассказывал, что кое-кого из тех, кто остался работать у немцев, наши уже расстреляли. Вот, например, партизаны прихлопнули Климова – бывшего заместителя начальника дороги. Такая же участь постигла и других.

Как я уже говорил, из Борисполя я пошел в Ромодан, где пробыл дней пять. Из Ромодана я пошел в Кременчуг, а оттуда в Безруковку, где пробыл дней десять. В Безруковке я жил у Клипных. Это отец мужа моей сестры. Когда я увидел, что они крутят носом, что они недовольны тем, что я у них живу, то я решил уйти. Это было еще в декабря. Я пошел с Полтаву. Там я жил у сестры

 

[...]

 

(ВОПРОС – Почему Вы в паспорте числитесь русским?)

Это в моем собственном паспорте, а по тому паспорту, который мне был выдан в Дарницком райкоме я украинец.

(ВОПРОС – Какой паспорт Вы показывали в пути?)

Конечно, второй.

(ВОПРОС – Организация Вам оставила материальную базу для существования?)

Все в лесу зарыто и никто не хотел выкапывать. Там зарыт стеклограф, пишущая машинка, бумага. Денег дали 50 или 70 тысяч Бигунову, который был назначен командиром партизанского отряда, прежде он был инструктором Дарницкого райпарткома. Нам всем дали по 3 тысячи рублей. Партизанский отряд был разбит и их всех забрали в плен. Были оставлены продукты, они наверное еще в лесу остались – сало, смалец, несколько ящиков сухарей. Затем была оставлена мануфактура, шоколада 32 килограмма. Все это Бигунов пораздавал. Мы об этом говорили  Толоку, когда еще немцев не было в Киеве, он нам ответил – ничего, я вам золотые вещи дам. Можно только сказать, что все пошло на сторону, а о том, что закопано в лесу – продукты, пишущая машинка, стеклограф Бигунов, очевидно, не знал и поэтому это уцелело.

(ВОПРОС – Духонин должен был все знать?)

Духонин прятал в лесу вместе с  Толоком, но мануфактуру, деньги и шоколад получил сам Бигунов в присутствии Духонина и забрал к себе на квартиру, мол, для того, чтобы спрятать. Вот и спрятал. Не пойму, что было – или руки грел, или просто раздавал налево и направо.

Мы начали сами запасаться. Взяли куль муки втроем, поставили у одного, но взять оттуда уже нельзя было. Вообще-то прожить там можно. Продукты у крестьян есть, крестьяне попрятали все. У тех же, которые ворон ловили немцы позабирали все – свиньи, коровы, птицу. Многих селян немцы здорово пощупали, но многие припрятали продукты и сейчас имеют.

(ВОПРОС – Что Вы думаете дальше делать?)

Дело в том, что через немцев пройти можно, а вот наши здорово охраняют и пройти очень трудно. У них и собаки и все то, что нужно есть для того, чтобы трудно было пройти. Я было направился уже обратно тем же путем, но нет, ничего не вышло. Сам хотел уйти обратно, не получилось, а сейчас хочу, чтобы мне помогли. Главное зайти за наших, а там могу пробраться. Хочу в Киев, в Дарницу. В крайнем случае, если в Дарнице не смогу быть, то буду в Киеве. Все зависит от того сделали ли в Дарнице то, что мы намечали. Мы намечали кое-кого пустить в расход. Из Дарницы мне надо было уйти потому, что за мной следили, а когда я пошел дальше, то тоже трудно было, так как никто долго не держит.

(ВОПРОС – А сейчас может быть тоже самое).

А сейчас я в Дарницу или в Киев пойду. Там уже все могло измениться, ведь за это время сколько воды утекло.

(ВОПРОС – Где Вы здесь остановились?)

Я только вчера вечером приехал. Был на вокзале.

(ВОПРОС – Что Вы знаете о  Толоке?)

Мне говорили, что  Толока, Терехова и Бигунова из Дарницкого лагеря направили в лагерь на Керосинную улицу. Это мне сказал Ермачков, когда я с ним разговаривал первый раз 6 октября 1941 года, еще тогда, когда он подводил ко мне своего зятя, отца и еще кого-то из дезертиров.

(ВОПРОС – Как действует партизанский отряд в Дарнице?)

Партизанского отряда в Дарнице нет и не будет его, потому что все боятся этого дела и никак не убедишь. Мы больше всего надеялись на членов партии, а получились такие сюрпризы. Там некоторые такие члены партии – и туда и сюда, не знают куда пристать. Хотя бы эти люди и захотели пойти в партизанский отряд, то все равно такого качества там люди не нужны. В Дарнице только хлебзавод и мельница взорваны и то киевскими партизанами.

 

5.VI.1942 года.

г. Ворошиловград. 2

 

Читал:

(Охромеев) (подпись)

Проводил беседу 3                                                                                                                  (подпись)