СТЕНОГРАММА ИНФОРМАЦИИ

гор. Киев 22 марта 1944 года

 

ТРОФИМЕНКО Степан Викторович

Родился в 1906 году в Киеве, в семье железнодорожника. Я остался без матери с 2-х лет. Воспитывался у бабушки. Отец был на Дальнем Востоке. Бабушка умерла, когда мне было 6 лет и мои родственники меня отдали в детский дом. С детского дома меня отправили в село Чапаевка, Таращиского района, на воспитание крестьянам. Там воспитывался и жил до 1917 года. Ходил в сельскую школу и выполнял сельскохозяйственные работы. В 1917 году возвратился в детский дом. Примерно в это время видел отца, который отправлялся на фронт. Находясь в детском доме, занимался в мастерских. В 1918 году от заведующей детским домом Евгении Ботвинной узнал, что отец убит немцами.

В детском доме был до марта месяца 1923 года. Работал в артели подростков, которая обслуживала детские дома по заготовке дров.

С детским домом, в котором я воспитывался, связывается Октябрьский райком комсомола. Я начинаю изучать политграмоту и возникает желание пойти работать на завод «Большевик».

Отдел социального воспитания посылает нас – 10 мальчиков и 10 девочек на рабфаки ИНО и КИНХ. На рабфаке я занимаюсь год, вступаю там в комсомол. Рабфак, на который я попал, меня не интересовал. Больше всего меня интересовала математика и поэтому через год я перехожу на рабфак при Киевском институте народного образования и после окончания его, поступаю в институт народного образования на физико-математическое отделение. Институт заканчиваю в 1930 году.

По окончании института было решение о том, чтобы я шел на научную работу. Мне же хотелось поехать в Донбасс, так как мои товарищи, которые окончили институт раньше меня на год, успели уже там партизоваться. Но так как было решение о моем оставлении на научной работе, то я остался в этом институте аспирантом. Через три месяца меня [Зачеркнуто: «сделали». Сверху от руки: «назначили»] деканом химического факультета.

Через три месяца я был командирован в военно-техническую академию им. Дзержинского для подготовки специалистов гражданских вузов по военному делу.

Я закончил аспирантский курс, сдал научную работу и снова был направлен в Наркомпрос. В Наркомпросе предложили остаться в Харькове, но так как там были трудности с квартирой, то я просил, чтобы меня направили в Киев. Мою просьбу удовлетворили. Я был назначен заместителем директора Киевского [Зачеркнуто: «химико-технологического». Сверху от руки: «физико-химико-математического»] института. Одновременно я работал у профессора Кравчука сначала ассистентом, а позже доцентом.

Через некоторое время я был назначен ученым секретарем университета. Я работал в должности ученого секретаря университета и в то же время был членом Президиума Киевского Математического Общества.

В 1934 году я думал рассчитаться с этим делом, как нагрянули курсы для подготовки учителей для 9-х и 10-х классов. Мне предложили ведать этим делом. Я добился решения, чтобы меня перебросили в Харьков.

Я уехал в Харьков в научно-исследовательский институт [Вставка от руки: «механики и математики»] на отдел механики. Через несколько месяцев партбюро университета меня заставило [Зачеркнуто: «сделаться». Сверху от руки: «занять пост»] заместителя директора института, но мне это не мешало, поскольку штат института был небольшой, аспирантов было мало, работать над собой было время. Я закончил второй курс с хорошими показателями. Однако с третьим курсом мне пришлось распрощаться. Райком партии отозвал меня на комсомольскую работу. Это было осенью 1935 года. Я долго не соглашался, но так как вопрос стоял так, что или я должен быть исключен из кандидатов партии, или должен идти на комсомольскую работу, то вопрос дисциплины для меня был важнее всего и я пошел на комсомольскую работу. На комсомольской работе я был в фарминституте. Через некоторое время меня выдвинули на райкомовскую комсомольскую работу зав. отделом политучебы молодежи и заместителем секретаря райкома. Это продолжалось до осени 1936 года.

Осенью в связи с известным зиновьевским делом, с борьбой с троцкизмом, я, в отсутствии секретаря райкома, вывел из состава бюро райкоме Иванову [Вставка от руки: «жену Казовского»]. Секретарь [Зачеркнуто: «райкома партии». Сверху от руки: «обкома комсомола»] Казовский считал, что решение правильное, но приезжает Терновой – секретарь райкома комсомола и Иванову снова вводят в состав бюро райкома. Я прошу меня освободить [Вставка от руки: «от работы в РК ЛКСМУ, в силу создавшегося положения с Ивановой». Зачеркнуто: «но меня не освободили». Внизу страницы примечание-вставка от руки: «Мне предложили работу секретаря к-та ЛКСМУ Инженерно-строительного Ин-та с составлением членом бюро»]. Я проработал там два месяца и 4 января 1937 года меня вызвали на бюро обкома комсомола, сняли с работы и передали дело партийной организации, обвинив меня в притуплении бдительности по отношении к Шилову. Кто такой Шилов. Был профессор физики и Шилов у этого профессора физики работал техническим лаборантом. У Шилова в свое время был отобран комсомольский билет, но Терновой возвратил ему этот билет. Позже Шилова арестовали, исключили из комсомола. Надо было за кого-то ухватиться. Этим человеком, за которого ухватились, оказался я. Партийная организация рассмотрела дело и вынесла мне строгий выговор, а через десять дней, когда начался процесс Бухарина и Пятакова, меня исключили из кандидатов партии. Райком партии отменил это решение. Но на работу меня никуда не принимали. Это вполне понятно, так как математика – дисциплина идеологического порядка. С большим трудом мне удалось через директора фарминститута поступить на работу заведующего рабфаком в Красном Куте. Я выехал туда, провел там экзамены. На месте я убедился, что базы для рабфака в Красном Куте не было, педагогического состава не было. Как раз в это время происходило свертывание рабфаков. Рабфак в Красном Куте был ликвидирован.

Я приехал в Харьков, обратился в обком партии. Обком партии направил меня в Украинский заочный индустриальный институт. Там я работал до 30 января 1940 года. Через несколько месяцев обком партии меня вызвал и предложил заведовать кафедрой математики в институте усовершенствования [Дописано от руки: «инженеров и техников, Сумская № 40»].

28 ноября 1938 года я вступил в ряды партии.

30 января 1940 года был вызван в военкомат, а 31-го января в политуправление Харьковского военного округа. Была война с Финляндией. Меня спросили – как вы смотрите на то, что вас забирают в армию. Я ответил – сейчас война и в армии должен быть каждый. Мне сказали, что меня возьмут в армию на политработу. Я был послан политруководителем в батарею курсантов в Харьковское артучилище. Я приступил к работе. Не хвалюсь, но не могу не отметить, что моя батарея заняла первое место по марксо-ленинскому образованию. Об этом было написано в газете «Ворошиловец». Когда пришлось [Зачеркнуто: «надеть сапоги». Сверху от руки: «походить в сапогах»], я начал тянуть ногу [Вставка от руки: «чего раньше не замечал»]. Был послан на комиссию и комиссия признала меня негодным в мирное время, а военное – ограниченно годным. Я был демобилизован за день до предписания о посылке меня в Москву.

Я обретался в горком партии. В Заочный индустриальный институт мне не хотелось идти. Одновременно я позвонил в ЦК Нежинскому. Нежинский мне ответил – если желаешь, можем послать тебя в Черновицкий университет. Я согласился. Первое время в Черновицком университете было очень трудно работать, там просто не было кому читать дисциплины. Примерно в марте месяце я был впервые избран на руководящую партийную работу – членом партбюро и вторым секретарем. В университете я был на должности старшего преподавателя по кафедре математического анализа и деканом физико-математического факультета.

Война меня застала в Черновицах. В первый же день объявления войны я пошел в военкомат. Мне там сказали – мы вас вызовем. После этого звонил по телефону, но ничего не получалось.

Примерно 30 июня 1941 года нас [Вставка от руки: «секретарей первичн. организаций»] собрали [Зачеркнуто: «секретари обкома». Вставка от руки: «на совещание»], зачитали решение Политбюро [Зачеркнуто: «и я собрался уйти»]. Первый секретарь [Вставка от руки: «н/парторганизации»] мне говорит – [Вставка от руки: «иди и»] собери всю партийную организацию [Зачеркнуто: «потолкуем»]. Когда мы все собрались, то мне, Гаркуше, Долгому, Крячуну и Сковоронскому [Вставка от руки: «т. Парасунько»] сказал – получайте деньги и отправляйтесь сейчас в Дом Красной Армии. Мы получили деньги и отправились в Дом Красной Армии. Всех прибывших со мной товарищей забрал политотдел 17-й СК, а я, как артиллерист, попросился в артиллерию. Нас – 25 человек – взяли в 275 КАП в качестве политбойцов.

В ночь с 1-го на 2-е июля нас обмундировали. 2-го июля нас вызвал дивизионный комиссар Доронин и сказал, что сейчас нужно взять власть в свои руки, организовать все так, чтобы было все в порядке. Мы три дня организовывали порядок, я был [Зачеркнуто: «простым»] милиционером.

4-го июля нас вызвали в обком, усадили в американский автобус и направили по неизвестному маршруту. Начальником нашей колонны был Рябик, а комиссаром Седашев. Я и другие товарищи возмущались, почему нас везут. [Вставка от руки: «Позже»] мы узнали, что везут в Черкассы. Возмущаться можно было, но очевидно было такое решение и против этого идти нельзя было. В Черкассах нас военкомат не принял. Был с нами Носенко. Он созвонился с ЦК и нас направили в Киев. В Киеве мы переночевали и на второй день выехали в Барышевку. Крутились, пока не попали в Бровары в резервный полк политсостава. Оттуда нас перевели в Гоголево, потом в Подлески, где была организована учеба. Учеба была очень относительная, каждый стремился скорее попасть на фронт. Собрались там работники университетов, работники западных областей. Начался отбор. Меня и Крячуна дважды отправляли в тыл. Я сказал, что я в тыл не поеду, если я не могу много ходить, то могу ездить. Наконец меня вызвал батальонный комиссар Рудой и сказал – что вы хотите. Я ему ответил, что хочу в действующую армию. Примерно в это время приехал политрук Кваша, который стал отбирать [Зачеркнуто: «народ». Сверху от руки: «кадры»] и отобрал в том числе и меня, а также моего приятеля – Мовшица, с которым я уже встретился там.

Я приехал в штаб с рядом других товарищей артиллеристов. Мы стояли в Броварах. Переночевали там, а утром должны были направиться к Остру. Решение это было отменено. Через некоторое время Кваша сказал – едете в Золотоношу, но и это решение было отменено. Прошло еще немного времени и Кваша говорит – садитесь в машину. Мы сели в машину и поехали в Киев. В Киеве я получил приказание ехать в 147 дивизию на Сталинке [Вставка от руки: «по проверке выполнения приказа № …»]. [Зачеркнуто: «Я приехал в 147 дивизию и в ночь на»] 21 июля был направлен в 206 дивизию, а оттуда в 714 ГАП на должность комиссара батареи. Привел меня начальник штаба капитан Конюшев и [Зачеркнуто: «говорит». Сверху от руки: «сообщил»] – комиссара нет, идите в село Крюковщина, там найдете истребительную группу. Я не понял в чем дело. Оказывается из командиров была составлена истребительная группа. Позже я выяснил, что в полку отсутствует 2-й дивизион.

Числа 23–24 июля вызвал меня комиссар полка, познакомился со мной и говорит – в связи с тем, что полк недоукомплектован, вы пойдете на тыловую работу, неофициально будете комиссаром тыла. Я ответил – хорошо, но меня эта работа не удовлетворяет.

Я все же остался на этой работе. В течение, примерно, 7-ми дней я провел несколько ревизий, наладил работу и занялся пропагандистской работой, т.е. читал доклады, лекции непосредственно на огневых позициях. Позже было решение командования полка о назначении меня инструктором [Дописано от руки: «полка»].

Числа 15 сентября приехал майор и заявил, что мы будем выезжать в район Остра. Я приказал все машины поставить на колодки, Б/К были уже на повозках. Мы в ожидании.

18 сентября в 2 часа приказ – двигаться в Дарницу. Со мной была жена, я ее забрал из Киева. Она из Черновиц приехала с одной сотрудницей университета Краснопольской, застряла в Киеве и не смогла выехать. Я не хотел ее брать, но комиссар приказал, чтобы я ее забрал.

21-го сентября мы были в Борисполе, последний раз я видел комиссара и командира полка. Они сказали – руководствуйтесь командованием начальника штаба Конюшева. Конюшев сумел нас выхватить из большой бомбежки и мы направились на Переяслав. По дороге на Переяслав под Рогозовкой пришлось возвратиться назад. Мы попали в село Войтовцы. Я получил приказ организовать оборону северно-восточной части села Войтовцы. Мы держались там трое суток.

Позже поступил приказ двигаться на Скопцы. Там был бой. Мы поехали ночью. Штабная батарея от нас отстала. Она двигалась на лошадях, мы двигались на машинах. У нас было 12 машин и по дороге мы захватили еще одну машину. Подъехали под Скопцы, нас дальше не пустили. Разбросались по полю. Был приказ собрать весь командный состав и идти в бой. Мы собрались, получили боевые комплекты. С нами был только один миномет.

На Скобцах мы пробрались в «знаменитые» [Кавычки вставлены от руки] Борщи. В Борщах я был контужен в грудь и в правую руку. Дальше двигаться нельзя было. Машины сожгли. Пытались перейти на Березань. Там была устроена специальная дорога, но она казалась разбитой и все попытки перейти из Березань не увенчались успехом.

У меня была страшная боль. Все мы растерялись. Я остался в Борщах и не то 25-го, не то 26-го сентября мы уходили через болота. Бойцы меня переправили в Березанский лес. Тогда всем говорили, что в Березанском лесу находится армия Кулика1 и что отсюда мы вырвемся.

Оказалось, что нас встретили немецкие бронемашины. Очутившись в лесу мы начали бродить по лесу. Собралась нас группа и мы делали несколько попыток выйти ночью из лесу, но куда мы не попадали – везде болота. Так было до 28 сентября. Я был совершенно измучен.

Мы находились недалеко от села Коржи, обнаружили там какую-то будку. Жена легла в будке, а я возле будки. Мы очень устали и быстро уснули. Я проснулся когда надо мной стоял немец с направленным дулом винтовки. Все свои документы я еще до этого уничтожил на переправе.

(Алидин: Чем вызывалась необходимость уничтожить документы?)

Уже не было никакой надежда на то, что я выйду из окружения, а я считал, что если я буду убит, то документы могут у меня взять.

Мы прибыли уже под конвоем в Коржи, а откуда в Барышевку. Я был заросший, грязный. Сразу к нам подошли «братки» [Кавычки вставлены от руки] из Галиции со словами – ага, комиссар, иуда и т.д. Жена начала кричать, что я не иуда, что я не комиссар. Я сразу подумал, что если кто-либо здесь будет из моего полка, то я погиб. Женщинам было легко уйти отсюда и я сказал жене – уходи, я постараюсь тоже выбраться отсюда. Жена ушла.

Нас сразу направили в Иваньков. Там была жестокая расправа над группой людей. 30-го числа на Иванькова двинулись в Гоголевские лагеря. По дороге я сбежал. У меня были три попытки бегства, две из них не увенчались успехом и только в третий раз я убежал. Первая попытка закончилась ударом приклада в левое плечо, вторая попытка закончилась тем, что я получил палкой по голове, а при третьей попытке все же мне удалось бежать. Я подсчитал до 720 и пошел по своим делам. Таким образом я отстал.

Я пошел в село. Меня переодели. Состояние было какое-то тупое, упадническое. В тот момент были только две мысли – куда двигаться и зачем двигаться. Если двигаться в направлении фронта выдадут свои, крестьяне выдадут. Я решил идти на Киев.

Я пришел в Бровары 1-го октября. Никто не пускает ночевать, пришлось переночевать в сарае. Правда по дороге один какой-то гражданин зазвал к себе, дал бритву. Я побрился помылся и 2-го октября пришел в Киев. В Киеве много было когда-то знакомых, но вряд ли можно было их искать в такое время. Я пришел к родственникам жены. Они как раз шли с кладбища и я их встретил. Они посмотрели на меня и прошли мимо. Очевидно не узнали. Тогда я решил зайти во двор, где живет моя теща. Я ее не застал, но застал сестру ее. Она меня приняла. К вечеру пришла теща. Оказывается она ходила искать дочь в районы Дарницы и Борисполя. Я не знал, что с женой и только в Киеве от тещи я узнал, что она второго прибыла в Киев и находится у своего брата по ул. Горького. Теща же моя жила по ул. Горького 161 кв. 10.

Я лежал дней 10. Что в Киеве делалось в это время – вам известно. Я не выходил. Теща была конечно недовольна моим присутствием, боялась за себя. Во дворе знали, что я член партии.

Я впервые вышел в конце октября месяца – 25–27 октября. Думал может быть кого-нибудь встречу. Встретил одного своего состудента – музыканта Бонякевича. Он был когда-то студентом, кажется КПИ. Сейчас он работал в Богадновской райжилуправе. У меня возникла мысль, когда я его встретил – нельзя ли получить комнату, чтобы уйти из этого двора, где жила теща. Я ему высказал свою мысль и он мне сказал – я тебе помогу. Тут же я встретил сотрудника университета Парфесу, который преподавал украинский или русский язык, точно не помню. Он был даже членом комиссии по распределению квартир и также пообещал помощь. Бонякевич дал мне даже два ордера, но позже я отказался от них, так как Парфеса оказался жуликом, и я не хотел иметь с ним дело, а Бонякевич был связан с Порфесой и ордера на квартиры получил через него.

Я решил уйти в Таращанский район, [Зачеркнуто: «откуда я был родом». Сверху от руки: «где я жил в детстве»].

(Алидин: Кто были Бонякевич, и Порфеса по своим политическим убеждениям?)

Я Порфесу не знал, кроме того, что встречался с ним в университете, а Бонякевича я знал по 1926 году. Бонякевич знал, что я член партии.

(Алидин: Кто все же они были по своим политическим убеждениям?)

О Бонякевиче я ничего не могу сказать, потому что больше его не видел.

Уйдя в Таращанский район, я заболел там. Спасибо одному человеку – Сушкевичу, который приютил меня. Это было в самой Тараще. Затем я ходил в Чапаевку, но нигде ничего не мог установить, ничего не мог узнать о партизанах. Здесь сделал попытку устроиться не работу, чтобы иметь возможность вращаться в кругу людей и тогда может быть узнать где находятся партизаны. У меня никаких документов не было. Попытка устроиться на работу не увенчалась успехом.

В район я ходил вместе с женой. Мы уже собрались уходить в Киев. За день до ухода в Киев жена собралась идти на рынок, у нее было [Зачеркнуто: «несколько». Сверху от руки: «две»] тысячи рублей. Она предложила мне пойти с ней на рынок. Я пошел. До этого я никогда на рынке не был и не знал, что немцы окружают рынки и устраивают облавы. Я попал врасплох. Немцы окружили весь рынок. Всех местных ставили в одну сторону, всех приезжих в другую сторону. Когда на меня напоролись, то сразу я услышал – Иуда. Жена пошла со мной. Это было, примерно, 20 ноября. Всех арестованных выстроили. Вышли женщина громадного росте и маленький старичок. Они осмотрели всех и не нашли кого нужно. Очевидно они кого-то искали. После этого последовал приказ – женщины могут уйти. Моя жена все же осталась, не ушла. Выходит какой-то их начальник и обращаясь к моей жене, говорит – вы почему здесь? Она отвечает – потому что мой муж здесь. – А почему муж? Она объясняет, что мы приехали сюда, хотим идти в село Чагов, Оратовского района, а нас тут задержали. Начальник этот нас выпустил без всякого разбора дела.

(Алидин: Никаких допросов не было?)

Не было.

Мы прибыли в Киев, примерно 27 ноября. Я снова пошел пробить по городу.

(Алидин: Прибыли но квартиру к теще?)

Да. Я встретил на улице Пархоменко – тоже работника Черновицкого университета и бывшего секретаря Киевского университета, который при немцах был школьным инспектором Ярославского района, ныне Кагановичского. Я зашел к нему я спросил как обстоит вопрос, чтобы устроиться в школе. Он мне ответил – ты же коммунист. Я решил, что мне не о чем с ним больше говорить, доказывать, что я не коммунист – я не мог, так как он знал меня по университету и институту.

В один из последующих дней я встретил Филыка – моего товарища по детскому дому. Филык вместе со мной отступал с Красной Армией. Первая встреча с ним у меня произошла возле аэродрoма в Борисполе. Так как он был фармацевтом, то он отступал с сумкой врача. Потом мы с ним растерялись. Он попал в сторону Басани. Филык возвратится в Киев.

Мы, встретившись в Киеве, поделились впечатлениями и решили наладить встречи. У меня возник вопрос что надо искать людей и уходить с этого дома, найти где-то товарищей, к которым можно было перейти, чтобы не жить в доме, где тебя знают. Сам Филык находился в таком жe положении, как и я.

10-го декабря утром к нам на квартиру пришел полицейский и спросил здесь ли живет такой-то. Я ответил – да, здесь. Мне велели одеться. Я собрался уходить и успел сказать жене потихоньку, чтобы она выставила свидетелей Парфесу и Калиновича. Я уже знал, что при арестах надо дать двух свидетелей, которые бы отрицали то, что на тебя напишут. Обыска не было и это меня спасло, так как в спальне под столом стоял радиоприемник.

Меня привели в полицию Ярославского района. Тут следователь, как коршун, набросился на меня. Первый вопрос, который мне был задан – это кто такой Калинович. Очевидно, когда я тихонько жене назвал фамилию Калиновича, то полицай услышал и успел доложить. Но у меня в тот момент создалась какая-то неуверенность, я подумал – неужели, что-нибудь поступило от Калиновича. Калинович – доцент математики Киевского педагогического института, сам он галичанин. Знает меня с детского дома, знает по учебе, позже работал у меня в институте, потом в университете. Калиновича я видел в момент, когда я был на обороне Киева и не скрывался, говорил, что я комиссар. Я был в нем уверен.

Следующий вопрос, который последовал от следователя был – кто вы по национальности. Я ответил – украинец.

Вы работали в Черновицах? Я ответил – да, работал. Какую дисциплину читали? Я говорю – математику. В каком отделе служили? Что за отдел – не понимаю, – не знаю в каком отделе. После этого он мне прочел заявление, в котором было написано, что я работник НКВД, уехал в 1940 году в Черновицы под прикрытием того, что я буду работать в университете, что я член партии и т.д. Он спросил у меня – вы знаете тех, которые подписали заявление. Я сказал, что не знаю. Следующий вопрос был в отношении украинского языка, почему я не говорю на своем родном языке. Я ненавидел даже то, что я украинец. То, что я видел в Борщах, и Скопцах было мне настолько противно, что мне неприятна была даже мысль, что я украинец. Все же, когда он спросил меня – почему вы не говорите на украинском языке, то я ответил, что потому, что он плохо владеет украинским языком и я боюсь, что ему не все будет понятно, если я буду говорить на украинском языке. Следователь русский, фамилия его Черный. После того как я сказал, что я не знаю тех людей, которые подписали заявление, меня отвели в камеру. Мы все – мужчины и женщины сидели в одной небольшой комнатушке.

(Алидин: Вам предъявили обвинение, что вы коммунист?)

Да, предъявили обвинение, что НКВДвец и коммунист.

(Алидин: Вы признались, что вы коммунист?)

Нет. Я сказал, что я работал в университете математиком, а математика такая дисциплина, которая очень далека от политики.

Кто сидел в камере. В камере был Кузьмичев, если не ошибаюсь инженер гаража Верховного Совета, он сидел по обвинению в том, что орденоносец. С ним я немножко сблизился, с остальными людьми, сидевшими в камере, я старался не знакомиться и не говорить.

Примерно, через часа три меня снова вызвали на допрос. Когда я зашел к следователю, там сидела какая-то незнакомая мне женщина. Следователь у меня спросил – вы эту женщину знаете. Я ответил – не знаю. Тогда он обратился к ней и спросил – а вы его знаете? Она ответила – да, знаю. Расскажите, что вы знаете о нем. Она рассказала, что она меня видела, что я приезжал с машиной во двор, что я ходил в военной форме, но на вопрос – какие у меня были знаки различия, она не могла дать ответа. После этого следователь задает мне вопрос – вы с ней не имеете никаких личных дел. Я отвечаю – не имею. Значит ее показания объективны? Я отвечаю – да, до некоторой степени и тут же даю объяснение: я всегда в дорогу одевался в военную форму и никаких знаков различия у меня не было.

Позже следователь вызвал мою жену и спровоцировал ее, сказав, что я ходил в форме и носил три квадрата. Жена говорит – да, действительно, он носил зеленые петлицы и три квадрата. После этого меня снова вызывают и я даю такое объяснение: я был в Дарнице, мне захотелось увидеть семью, среди нас было два интенданта. Я попросил у одного из них дать мне свою форму. Он мне дал. В таком виде я и приехал в Киев, чтобы повидаться с семьей.

Таким образом я выкрутился [Зачеркнуто: «и следователь поверил»] что я приезжал в чужой интендантской рубахе.

Когда стал вопрос о свидетелях, жена побежала сообщить Порфесу, который жил на ул. Горького 10. Она застала там Пархоменко, т.е. второго сотрудника Черновицкого университета. Пархоменко я знаю с 1931 года. Она им сказала, что я арестован и очевидно я выставлю их в свидетели. Она предупредила их – не говорите, что я член партии, он это будет отрицать. Парфес ответил – Как? Я не могу.

К следователю вызвали Парфесу. Я не был при этом. Через некоторое время следователь вызывает меня и показывает мне небольшую бумажку, написанную рукой Парфеса. Парфес пишет: знаю Трофименко С.В. с 1932 года как члена партии, проректора Киевского университета. Тут же мне заявляет следователь – ко мне поступили новые сведения, что вы были заместителем директора физматинститута. Как же вы могли быть на такой ответственной работе, не будучи членом партии. Я заявляю, что это ложь, что это написано под угрозой, никогда я не был директором института и никогда не был членом партии. Следователь меня поправляет – заместителем директора. Я говорю, что заместителем директора института я был, но заместителем по учебной части, а как специалист, я мог быть заместителем директора будучи беспартийным. Тут же следователь мне заявил – не сознаетесь, пойдете на Короленко 33, а сознаетесь – пойдете на Короленко 15. Я подумал – какая «блестящая» перспектива ждет меня даже тогда, когда я сознаюсь. Следователь меня предупредил, что Калинович обо мне еще больше сообщил. У меня внутри похолодело.

Запретили передавать мне передачи. Это было уже на третий или четвертый день. После допроса я вернулся в камеру. Меня Кузьмичев спрашивает – ну, что? Я отвечаю – крест и маузер. Я ждал, что вызовут еще Пархоменко. Но получилось так, что я на пятый день вышел и в этом была моя трагедия.

Когда жена была у Парфеса, то он ей сказал – знаете ли, что Сердюк работает комендантом [Зачеркнуто: «здания». Сверху от руки: «района полиции»]. Жена спросила – какой Сердюк. Черновицкий, который работал деканом [Вставка от руки: «химфака»] университета. Жена идет к Сердюку и рассказывает ему в чем дело. Он говорит – хорошо, поможем.

На 5-й день моего ареста, когда меня, Кузьмичева и еще одну женщину позвали наверх, то я шел с тем, что меня направят на Короленко 33. Сначала вызвали женщину и сказали ей – идите домой, затем вызвали Кузьмичева, а потом вызвали меня и сказали – мы все знаем, идите домой. В это время вошел следователь Черный и обращаясь ко мне сказал – обязательно пойдите на Короленко 15 и зарегистрируйтесь. Я ничего не ответил и вышел. Освободил меня шеф, [Зачеркнуто: «а шефов тогда начали уже вводить в украинские районы». Сверху от руки: «начальник р-на»].

(Алидин: Кто был этот шеф?)

Он был как раз украинец.

(Алидин: Как его фамилия?)

Я не знаю. Я там знал по фамилии только следователя Черного. Больше того, этот шеф сказал мне – если будете нуждаться в работе, то приходите к нам.

Когда я вышел из-под ареста и пришел домой, то жены не застал. Через некоторое время пришла жена и рассказывает, что помог меня освободить Сердюк. Кто такой Сердюк? С Сердюком я познакомился в Черновицах. Он был деканом [Вставка от руки: «химического»] факультета, беспартийный, активно писал в газете «Радянська Буковина», всегда выступал на открытых партийных собраниях и был одно время в организации [Вставка от руки: «случай»], когда первый секретарь нашей парторганизация Парасунько и ректор университета нажимали на Сердюка, а я [Снизу от руки: «заступился за него». Зачеркнуто: «И Гаркуша»], немножко погладили его по голове.

Когда я узнал, что в моем освобождении сыграл известную роль Сердюк, то я решил пройтись к нему, чтобы узнать в чем дело. Захожу к нему в полицию, он меня принял, спросил, как дела. Я сказал – помаленьку. В свою очередь я у него спросил – почему ты здесь. Он смеется и говорит – я тебе расскажу. И вот он рассказывает, что он из Черновиц уехал в Киев, из Киева в Днепропетровск, а из Днепропетровска снова в Киев, что он работает националистической организации с 1925 года. Туг же [Зачеркнуто: «появляется». Сверху: «работает у него»] фигура небезызвестного мне Сергиенко, который заведывал складом химических препаратов в Черновицком университете. Я в первый момент вообще ничего не понял и удивленно спросил – как же так. Сердюк мне ответил – я могу прочесть тебе приказы по наркомпросу. [На полях напротив выделенных слов от руки: «Редакция не моя»] Я два года обвинялся в том, что я националист, но был приказ Затонского – реабилитировать меня. Рассказав все это мне Сердюк говорит – я все таки тебе не рекомендую оставаться в Киеве.

(Алидин: Он ставил вопрос о том, чтобы вы вступили в организацию националистов?)

Нет, он не ставил этого вопроса.

Когда он мне посоветовал не оставаться в Киеве, то я спросил почему, он мне ответил – потому, что все равно ты не сможешь в Киеве жить и устроиться. Если хочешь поезжай на район работать, я могу это устроить.

(Алидин: Он ничего не говорил, почему он решил взять над вами шефство?)

Я спросил его и он мне ответил, что он шефу говорил, что знает меня как хорошего специалиста, украинца. Нужно было подтвердить и я подтвердил, что ты коммунист, но не вредный.

Действительно, я Сердюку вреда не сделал. Надо было набить в свое время, но я тогда не чувствовал, что сидит такой гад.

Сердюк мне сказал: у меня есть один полицай, с которым я не могу работать. Я хочу, чтобы он уехал. Ты можешь с ним уехать в район и там ты устроишься на работу.

(Алидин: Он националист, вы коммунист, два враждебных течения. Непонятно все же как мог он вас выгораживать, помогать в освобождении вас).

Я ему прямо высказал свою точку зрения, что рано или поздно придут советы. Я почувствовал и у меня сложилось мнение, что он хочет получить то, что на нашем языке называется страховкой, чтобы потом можно было сказать, что вот, мол, я спас коммуниста.

Он жаловался мне на немцев, говоря, что здесь уже почти наметилось украинское правительство, но немцы поломали это дело. Я с ним беседовал совершенно открыто. Мне было ясно, что он хочет получить страховку.

(Алидин – В 1941 году националисты были на такой высоте, что они вряд ли тогда могли нуждаться в какой-то страховке).

Мне все же кажется, что ему именно нужна была страховка. Возможно у него были еще и другие мотивы. Как раз в этот период коммунистов-украинцев не трогали. Требовали только регистрации их и нашлись такие, которые пошли регистрироваться, но были и такие, которые упорно не хотели идти на регистрацию.

(Алидин – Он вам рассказывал, что националистическая организация вышла на легальное положение и какую роль они тогда играли).

Он ничего не говорил. Более того, он прямо сказал – имей ввиду, что те, которые писали на тебя, будут писать и в дальнейшем. Поэтому тебе надо уходить отсюда.

(Алидин – Вы сделали заключение, что и Сердюк, и Черный, и комендант являются членами оуновской организации?)

Несомненно. Сердюк мне прямо сказал, что он состоит в националистической организации с 1925 года. Сергиенко также состоял в националистической организации. Больше того, в Киев на работу из Черновиц приехал брат [Зачеркнуто: «Сергиенко». Сверху от руки: «Жуковского»], который также работал у Сердюка. Брат [Зачеркнуто: «Сергиенко». Сверху от руки: «Жуковского»] по специальности инженер. Очевидно сведения о Сердюке были и в Черновицах. Передо мной стал вопрос, что надо уйти, но куда уйти.

После того, как я был арестован и вышел на свободу мое положение в семье стало очень тяжелым. Мне казалось даже, что я потерял друга в лице своей жены. У меня с женой произошел скандал из-за этого Сердюка.

(Алидин – В чем он заключался?)

Я был недоволен, что Сердюк вмешался в мое дело. Узнав, что Сердюк националист я понимал, какие могут быть сделаны выводы в отношении меня. Но я уже ничем не мог помочь. Жена руководствовалась другими чувствами. У меня создалось такое положение, что не было даже с кем поделиться.

Я решил познакомиться с тем полицейским, который уезжал из Киева. Фамилия его Чепленко, зовут Николай Ильич. Действительно ли это его фамилия – я не знаю. Чепленко – лейтенант Красной Армии, беспартийный. Он мне сказал, что, будучи в очень тяжелом положении, вернувшись в Киев после плена, он пошел работать в полицию с целью работать против немцев. Я перед ним так поставил вопрос: какие у тебя есть доказательства, что ты работаешь против немцев. Он мне ответил – если ты хочешь, я тебе расскажу, кто такой Сердюк. Если хочешь пройдемся вдвоем к Сердюку и ты увидишь, что он собой представляет, а потом я тебе познакомлю с рядом товарищей.

Чепленко говорил мне, что если у меня тяжелое положение, то я могу перейти жить к нему, так как у него есть отдельная комната в доме специалистов, напротив квартиры Сердюка. Жить у Чепленко было безопасно, так как управдом знал, что он работает в полиции. В квартире было центральное отопление, освещение. Чепленко говорил – пока поживешь, а там будет видно.

Чепленко познакомил меня с Житниковым – тоже молодым парнем, кажется старшим лейтенантом.

В комнате Чепленко в общей беседе стоял вопрос – как быть со мной. Житников предлагает работать в городе. Он работал в какой-то артели. Я на это ответил – работать мне в Киеве трудно. Давайте говорить откровенно – я ведь коммунист. Николай Чепленко говорит – я так и знал, что ты коммунист.

Пришлось принять другой план. Николай Чепленко в связи с тем, что у него были натянутые отношения с Сердюком должен был уехать из Киева. О всех делах Сердюка знал Чепленко и поэтому Сердюк хотел от него как можно скорее избавиться. Сердюк договорился, что Николай поедет работать полицейским в район. В беседе с Филыком и Николаем мы решили, что вместе с Николаем поеду и я. Для создания партизанского отряда Николай будет обрабатывать оружие, а я людей.

Житников знакомит меня с Сеней Павленко, а затем с Виктором Бузилевичем, с Леней, фамилии которого я не знаю.

Николай Чепленко уезжает в 20 числах января, а я остаюсь под прикрытием Житникова. Я живу уже на квартире у Елизаветы Львовны на Караваевских дачах. Рядом работал мой товарищ – Филык.

Товарищи усиленно готовят мой отъезд из Киева. Отъезд несколько раз не состоялся и только лишь 1 или 2 февраля Бузилевич на машине отвозит меня в Брусилов. В Брусилове я остановился на квартире у Николая. Николай жил у Анны Ивановны Слюсаревской. В Брусилове Николай работал кажется командиром отделения в полиции. Чепленко поговорил обо мне с головой управы, сказав, что его знакомый – профессор математики ищет работу. Сейчас в вузах работы нет, нельзя ли его где-нибудь здесь пристроить на работу. Не обошлось дело без бутылки. Голова управы пообещал поговорить в земотделе насчет моей работы. У меня было даже такое настроение, что я [Зачеркнуто: «пожалуй». Сверху от руки: «не скрывал, что если бы здоровье позволяло»], пошел бы работать в полицию. Здоровье было никуда, я еле мог передвигаться.

Я задался одной целью, мне хотелось покончить с Сердюком и я предлагал убить Сердюка на квартире у Николая, но Николай был против, мотивируя тем, что полицейские знают, что он с ним был не в ладах и поэтому подозрение об убийстве Сердюка падет на него.

В Брусилове я пробыл до 1 марта и уехал ни с чем. На работу меня не приняли, так как у меня не было никаких документов. Была должность статистика в земотделе, но зав. земотделом уперся, что он на работу не примет, раз нет документов, где работал раньше.

Я вернулся в Киев на ту же квартиру к Елизавете Львовне. Жена жила у матери.

Примерно, к этому времени нужно отнести арест моей жены. Жену арестовали из-за Кати – знакомой Николая, за которой он ухаживал. Жена и Катя пошли в Брусилов предупредить меня и Николая, что его разыскивают. Меня не было тогда, они застали только Николая. На Николая было заявление, что он работает подпольно против немцев.

(Алидин – И против националистов?)

Нельзя сказать, что он тогда работал против националистов. В беседе со мной он неоднократно задавал вопрос – кто такие националисты? Чепленко был молодым парнем, только закончил школу и пошел на фронт, он не был весьма образован или развит.

Когда моя жена и Катя пришли в Брусилов, то Катя принесла Николаю документы своего мужа и он должен был уходить в Шполу. Катя должна была отвести его к своим родственникам.

По приезде Кати в Киев, к ней явился один полицай, который знал ее и стал допрашивать – ездила ли она в Брусилов. Катя сказала, что она не ездила, а ездила Вера Павловна – жена Трофименко. Катя повела этого полицая на улицу Горького 161, забежав по дороге к Житникову с просьбой предупредить Веру Павловну, по они не успели это сделать.

Веру Павловну забрали. Николай в тот же день, когда сообщили, что Веру Павловну забрали, ушел. Его искали у Житникова, но не нашли.

Уже после своего освобождения Вера Павловна рассказывала, что ее все время допрашивали – была ли она в Брусилове у Николая. Она отказывалась, заявляя, что к Николаю она не ходила, что она приходила к мужу. Комендант полиции Гофман избил ее.

После этих событий снова возник вопрос – куда идти. Филык был в городе. Я пошел в ту аптеку, где он работал и ночевал. В аптеке была работница – тетя Маня. Я пришел в аптеку и спрашиваю – Григорий Петрович есть. Она мне отвечает, что его нет, скоро будет. Я сел в ожидании Филыка, но ночевать там нельзя было и мне надо было подумать, куда идти, где остановиться на ночь. У Житникова тоже нельзя было остановиться. Филык предлагал мне идти на Васильковскую 44, но позже вмешался Житников и пригласил меня на Ленина 23. Там жила некая Журба Тася, а этажом ниже Ольга Степановна, фамилии ее я не помню. Они меня приютили у себя и через несколько дней направили на Жилянскую 48, кв. 19 к И.В. Мельченко.

Когда я находился на квартире у Журбы, то к ней зашел немец из Шевченковской райполиции. На стол поставили водку, закуску. Этот немец выпил и начал развивать теорию о виновниках этой войны. Он считал, что главные виновники войны – это евреи. Я долго и внимательно слушал, а потом выступил с противоположной теорией. Мои новые знакомые после моих слов буквально умерли.

После этой беседы Журба и Ольга Степановна мне прямо сказали – Степан Викторович, вы больше к нам не заходите. Мы боимся, из-за вас у нас могут быть неприятности, тем более, что этот человек вами интересовался. Мы ему сказали, что вы учитель математики, учите наших дочерей.

И вот они определили меня к Мельченко. Квартира была удобная. В этот период мое материальное обеспечение было [Вставка от руки: «сравнительно»] неплохое. Я прожил у Мельченко около трех месяцев.

Я упустил один момент. Когда я возвратился из Брусилова в Киев и когда жена вышла на свободу после ареста, то как раз наступил период, когда немцы стали громко говорить, что все должны работать. Мне Житников и Павленко предлагали идти работать. Я не соглашался. Они меня и жену обеспечили рабочими карточками. Как раз в это время объявили приказ о прописке. С одной сторона нужна была прописка, а с другой нужно было иметь рабочую карточку, потому что, если не имеешь рабочей карточки, то тебя могут просто схватить на улице. Началась погоня за людьми для отправки в Германию. На работу я не хотел идти. Жить не с чего было, но все же я надеялся на то, что скоро всему этому будет конец. Я не допускал длительного периода оккупации.

Я все время говорил, что надо что-то делать. Я чувствовал, что меня товарищи прикрывают, что они мне оказывают материальную помощь, а если так, то я должен в свою очередь чем-то все это окупить. Когда я резко поставил вопрос о подпольной работе перед Павленко, то он мне сказал, что есть указание Алексеева – из центра, что первая наша задача – это сохранить самих себя. Это было в марте месяце – в середине или в конце. Я поверил Павленко, что есть такое указание, [Дописано от руки: «но считал его неправильным»].

Однако сидеть без дела мне было очень трудно. В беседе с Филыком я говорил – пусть мне разъяснят, неужели указание товарища Сталина от 3 июля изменено. Мы решили, что я должен пойти на свидание к Алексееву. Я об этом сказал Житникову, на квартире которого мы обычно собирались. Житников мне ответил – я говорил о тебе с Алексеевым, он мне ответил, что они сейчас проверяют твою связь с Сердюком. Вот думаю в чем дело.

(Ваксман – Они его называли Алексеем или Алексеевым?)

Кажется Алексеевым.

Я подождал еще несколько дней, а потом пришел к Житникову и говорю – если так, то выразите мне полное недоверие, я ничего не скрывал. Ты знаешь через Чепленко о моем отношении к Сердюку. Житников мне ответил – я поговорю с Алексеевым и договорюсь о твоем свидании с ним. [Дописано от руки: «Свидание в принципе было разрешено.»]

Я ждал свидания, но не дождался. Пришел Илья Васильевич и сообщил, что Сеня арестован. Житников арест Сени Павленко объяснил так: Сеня все собирался жениться и как старший управдом крепко выпивал в кругу своих товарищей. И вот однажды во время очередной выпивки он заявил, что он состоит в подпольном Кагановичском райкоме комсомола. Сеню Павленко арестовали во время работы. Я предлагал Житникову продать кое-что из своей одежды – у меня был костюм, приличное пальто и выкупить Павленко, но ничего из этого не вышло. Через некоторое время мы получили сведения от сестры Павленко, что вышел человек из той камеры, в которой сидел Павленко, и рассказывал, что Сеню сильно избивали, но он никого не выдавал. Куда делся Сеня – неизвестно.

После этого случая Бузилевич начал отходить от работы.

(Алидин – В чем заключалась работа?)

Я привлекал людей и говорил – давайте организуемся и будем уходить в лес. Если мы будем думать над этим, то из этого что-нибудь получится. Я видел, что Житников и Виктор Иванович занимаются торговлей, какими-то делами и поэтому они не торопятся. Житников мне сам говорил, что у него есть 50 человек, с которыми можно выйти в лес. Так в чем же дело. Мне казалось, что ждать незачем, а между тем чего-то ждали. Считали, что вот-вот должна прийти Красная Армия.

(Алидин – Ведь вы должно быть слушали радио, знали где была Красная Армия?)

Я в то время не слушал радио. Вот пришел как-то Житников и говорит – Харьков взят. Оказалось, что все это чепуха, Харьков не был взят.

Положение у меня было очень тяжелое. Управдомша меня выявила, скрываться негде было. В это время, примерно, я встретился с Талалаевским Анатолием. Я его лично не знал, Филык его тоже не знал. Талалаевский работал на хуторе Грушки и был связан с работниками аптеки, в которой работал Филык. Через Филыка я познакомился с Талалаевским. Однажды на Жилянскую 18, где я тогда жил, заходит старик с бородой и говорит, что он от Григория Петровича. Старик снимает ободранную одежду, выворачивает карман, из кармана вынимает платок, разворачивает его, затем разворачивает второй платок, вынимает оттуда партийный билет и подает мне. Я сразу ему говорю – я не спрашивал у тебя партийного билета, зачем ты это делаешь. Он мне отвечает – я знаю кто ты такой. – Тем лучше, но я советую тебе, чтобы с партийным билетом ты не ходил, спрячь его, раз сумел сохранить. Мы говорили с ним об общем положении.

(Алидин – Вы его до этого в Киеве не знали?)

Не знал. Я надеялся увидеть в Киеве Шапошникова, но не видел его. Я знал, что была оставлена в Киеве большая группа подпольных работников во главе с Романченко. Узнал я об этом на квартире у Журбы. Но я также узнал, что Романченко оказался предателем и всех продал.

Талалаевский познакомил меня с Знайдой. Это было в апреле месяце. Знайда познакомил меня с членом партий Солонским, работавшим на Караваевке, он там заведывал хлебным магазином. Через Житникова я познакомился с одним евреем [Вставка от руки: «Ефимом»] и его сыном Виктором.

Все это были такие ребята, у которых была одна мысль – скорее в лес. Но идти не с чем было, оружия у нас не было. [Зачеркнуто: «И когда я ставил вопрос, что еще рано, еще не время, то меня и слушать не хотели.»] У всех было одно стремление – в лес к партизанам.

Мое положение становилось все хуже и хуже. Я уже не мог ходить спокойно по городу, так как нигде не был прописан. Житников, – который принимал все время активное участие в моем устройстве, начал говорить, что очевидно и Мельченко уже тяготится мною. Житников ставил вопрос так – надо что-то делать, надо идти на работу. Можешь поехать директором [Зачеркнуто: «в совхоз». Сверху от руки: «на торфоразработку»]. Долго говорили по этому поводу, пока он меня не уговорил и я согласился ехать ревизором финансов в один из районов, но я не знал, как это можно сделать. Житников мне говорил – ничего, сделаю, уплачу три тысячи рублей и все будет сделано. Мы пошли к инспектору финансов Бучелюку, Житников представил меня ему как своего хорошего знакомого. В каких связях был Житников с Бучелюком – я не знаю. Знаю только, что тысячу рублей я дал Тарасюку, который работал в ремесленном секторе горуправы, а в отношении остальных денег договаривался с Тарасюком Житников. Тарасюк же в свою очередь говорил с Бучелюком.

Как бы то ни было, а 12 июня 1942 года я выехал в Бышевскую райуправу.

 

 

30 мая 1944 г.

Продолжение отчета тов. Трофименко

 

Выехал я в Бышев.

(т. Алидин – Я хочу, чтобы вы рассказали, что же у вас к этому времени вообще было?)

У нас к этому времени была группа в составе: меня, Филыка, Талалаевского, Бабийчука, Миши из Химико-технологического института – фамилия есть в отчете, работает он в Узенском районе, Мендюги, Житникова Николая, родственника Павленко Гриши, фамилии не помню, он без пальцев. Талалаевский тоже работал на районе и жил там, я его всячески туда гнал, чтобы он не оставался в Киеве. Также Миша был на районе.

(т. Алидин – Кто руководил группой?)

Руководителя не избирали.

(т. Алидин – Ну, если нет руководителя, то нет и группы. Кто был все же руководителем. Я понимаю так, что это, очевидно, была группа людей одинаково мыслящих по определенному вопросу?)

Правильно, он по всем вопросам обращались ко мне.

(т. Алидин – Значит, вы возглавляли группу?)

Выходит, что я, но не было того, чтобы я кому-нибудь заявлял об этом.

 

[...]

 

13 марта ко мне на квартиру зашел какой-то тип, несомненно агент гестапо и спрашивает жену. Об этом мне сказала Галина Алексеевна Сидоренко. В то время работы у меня было немного, потому что сначала мне было дано задание забронировать тонн тридцать картофеля и никому не выдавать, с целью использования этого картофеля для наших войск, которые должны были подойти к г. Киеву и в случае блокады использовать этот картофель. Когда изменилось положение на фронте, я попросил агронома Мельника выписать наряды и этот картофель раздали.

Это было в 12 часов дня. Я пришел домой, в комнату Галины, которая была дома, так как она работал сутки, а двое сутки была дома, попросил поесть.

– Ничего нет, варится картошка.

Я прилег и сквозь дремоту услышал два удара в дверь. Значит, только к нам. Кто-то зашел, стукнул дверью и вышел. Я не обратил на это совершенно никакого внимания. Я решил использовать время и постричься (я все время ходил без волос). Я заглянул в шкаф, нет моей машинки. Пошел в комнату Григория Петровича – нет машинки. Иду к Галине. Идя к ней, мы обычно стучались – женщина и так идти неудобно. Я к двери, Галина выскочила. Вижу она взволновала. Вижу сидит какой-то тип. Я спрашиваю, нет ли у нее моей машинки. Она отвечает – никакой машинки нет, а сама глазами моргает мне. Я сейчас же в свою комнату за пальто и на улицу. Перешел на противоположную сторону и наблюдаю. Из нашего парадного выходит молодой парень моего роста, блондин, в сером пиджаке, с портфелем и направляется вниз. Я за ним. Мне же интересно, куда он пойдет. Он прошел недалеко и на Мариинской зашел в один из домов.

Я бегу к Галине. Она говорит – он спрашивал о вашей жене: где работает, кто ее муж, где он работает. Она ответила – я не знаю, раньше работал где-то на предприятии, потому что приходил всегда грязный, замусоленный, а сейчас работает в другом месте, так как приходит домой чистый.

– Как живут.

– Я не знаю, это мои соседи.

– Вы ничего им не говорите, я пришел потому что у них что-то неладно с хлебными карточками. Я задумался, так как мы действительно фиктивно получали хлебные карточки на жену, «Володю» [Кавычки вставлены от руки] – Валю – еврейского мальчика, который был у нас за коллективного сына.

Я решил выйти на улицу и следить за приходом жены. Ходил я по той стороне, но никого нет и жены не вижу. Было у меня пять рублей денег, я купил в ларьке пару сигарет и закурил. Вижу что жена идет с племянницей. Зашли они в хлебный магазин, взяли хлеб, жена отдала племяннице и та понесла, так как жили они на Марино-Благовещенской, № 22, жена пошла домой. Я, чтобы не показать виду, пропустил ее. Она прошла, а я курю сигарету. Подошел к дереву. Там всего 2,5 м до парадного. Стал под деревом и только повернулся, чтобы идти в парадное, вижу, что этот тип спускается из парадного. Мне некуда деваться. Бежать некуда. Я принял такое решение: если он подойдет ко мне, я бью его в глаза, а сам бегу в проходной двор. В это время я слышу такой разговор:

– Смотрите, вы не видите его здесь, а это не он стоит под деревом.

– Она говорит – нет.

У меня кровь вся в жилах остановились. А они повернулись и ушли. Я быстро перешел на другую сторону и интересуюсь, что же с женой. Через некоторое время из парадного выбегает жена. Раньше она была в белой шапочке, а теперь в платке и показывает, чтобы я к ней не подходил. Переходит на левую сторону Красноармейской и заходит в хлебный магазин. В этом магазине у нее была знакомая. Я захожу туда же. Вижу жены нет, а [Вставка от руки: «некая»] женщина мне говорит, – пожалуйста, пожалуйста. Я вижу, что без драки не обойдется здесь, но тут же увидел жену и говорю ей – давай быстро уходить. Я назвал ей адрес – Кузнечная, 21, Пономаренко, я позже приду и скажу куда тебе идти.

Этот тип вышел и зашел в 40 номер, не знаю кто там мог жить из тех, кто ему нужен. Жила там Юзефович. Я забегая снова к себе, спрашиваю Галину – в чем дело. Галина говорит: – уходите, потому что он вас и жену заберет, а если он вас не заберет, он до вечера меня заберет

– В чем дело.

– Уходите, уходите.

Она [Зачеркнуто: «не раз»] была расстроена, но мой друг всегда ее успокаивал, так как он фармацевт и знал какие ей нужно давать капли, но Грицка нет и я ушел.

Пришел к Назаренко и рассказал об этом событии.

(т. Ваксман – Это в один и тот же день).

Я пошел к Назаренко, а жена к Пономаренко. С ней повторился тот же случай, который был у Борща, она снова помешалась. Пришел и Григорий Петрович Филык. Больше никто не приходил. Я стал ночевал, где придеться.

На работе мне не нужно было бывать, я просил Галину, чтобы она присматривала за всем. Сообщил об этом Голицу – о том, что я больше оставаться здесь не могу.

К этому времени у Перевертуна также сложилось такое положение, что он больше не мог жить легально. Я поставил остро вопрос об уходе в отряд, тем более что связь была налажена. А в отряде существовали нехорошие настроения – местные люди не хотят уходить дальше своего дома, а уходить нужно. Товарищи согласились со мной, что надо идти в отряд. Решили пойти на Михайловскую и там договориться.

(т. Ваксман – Когда это было?)

Разговор этот был 20–25 марта 1943 года. Жил я у Назаренко, Кныша и др. квартирах. У меня был запасной паспорт на фамилию [Зачеркнуто: «Соколова». Сверху от руки: «не помню»]. Этот паспорт хранился у Кныша. Надо было только приклеить фотографию и я мог им пользоваться. Где дел Кныш этот паспорт я и по сей день не знаю. Я его убедительно просил найти паспорт.

К этому времени у меня произошла встреча с Королем. Он обо мне знал, я о нем ничего не знал.

 

[...]