Сов. секретно

 

СТЕНОГРАММА

беседы с тов. СТРЕЛКОВСКИМ БОРИСОМ НИКОЛАЕВИЧЕМ

9 сентября 1944 года

 

 

Беседу проводит тов. ВАКСМАН

тов. ВАКСМАН – Расскажите все о себе и о том, как Вы очутились на оккупированной территории.

тов. СТРЕЛКОВСКИЙ – Родился я в Киеве в 1912 году, в семье рабочего. Отец мой работал 26 лет на заводе «Большевик». Когда отец умер, нас осталось 5 чел. детей – 3 брата и 2 сестры. Свою трудовую жизнь я начал в 1925 году, учеником слесаря, также на заводе «Большевик», работал до 1931 года. В 1932 году я поехал на Дальний Восток, затем опять вернулся в Киев. Разъезжал я много, был в Магнитогорске, Ташкенте, в Таджикистане, в Туркмении, в гор. [Зачеркнуто: «Ашхабаде». Сверху от руки: «Мерве»] я был на действительной военной службе. Первое время я был писарем, а затем был переведен на должность шофера. В 1936 году я демобилизовался из армии и приехал в Киев, опять поступил на завод «Большевик» и работал до сентября 1941 года.

В сентябре месяце завод эвакуировался, а я в то время был болен, у меня, вообще болезнь – туберкулез легких, а в это время открылось кровохарканье, в июле месяце я лежал в больнице. После того, как я вышел из больницы, я был мобилизован в Коммунистический батальон. Стоял я на посту около 4-го хлебного завода и меня контузило. Я снова начал кровохаркать, даже когда я пришел в больницу, меня наругали за то, что я пошел в Коммунистический батальон, но я как кандидат в члены партии, считал своим долгом. Меня сняли с батальона [Зачеркнуто: «но я все-таки вместе с ними переходил на левый берег Днепра. Дальше мы уйти не могли и мне пришлось вернуться в Киев»]. Я пошел на завод для того, что бы получить расчет, Курганов – директор завода увидел меня и говорит – надо работать, и я снова начал работать на: заводе. Хотя я и работал, но у меня все время было кровохарканье. Затем я уходил на некоторое время в село [Зачеркнуто: «а 18 числа, вечером вернулся в Киев и больше уже никуда не ходил»].

19 сентября 1941 г., в 7 часов вечера немцы вошли в город и сейчас же у них был готов список большевиков. Я тоже попал в список, но отрицал свою принадлежность к партии, в этом же списке я заметил фамилии Михайлова Александра и Морозова. Я знаю, что Мороз был раньше исключен из партии, но все-таки я счел необходимым предупредить их о том, что они есть в этом списке. О себе я говорил, что я больной человек, что я беспартийный, что поэтому я и не уехал из города. Мне не верили, знали, что мой брат член партии, кое-кто из соседей подтвердили, что брат его действительно член партии, а он беспартийный, больной человек. Правда, когда меня спрашивали, раза два ударили, немного подержали, а потом выпустили. Действительно я ждал других результатов, раз уже начали подавать списки, я решил уйти и ушел в Бориспольский район, где находился по 16 ноября. Затем, там в районе мне начали говорить, чтобы я уходил, полицай был сельский, он хорошо знал мою тещу, у которой я жил, и все время твердил мне – уходи ты, отсюда, не хочу я за тебя отвечать головой. Оставаться в районе мне было уже нельзя и я решил вернуться в Киев. Надо было устроиться на работу, пошел я к Денерту, он работал сторожем на заводе, а внук его – зав. производством. Вот он и помог мне устроиться на завод без всяких документов. Я пришел 20 числа на завод, он повел меня к шефу, сказал, что я хороший слесарь, и меня приняли автослесарем, где я работал до 19 апреля 1942 года. Мне изрядно доставалось от гестаповцев, так как я начал шкодить на заводе. Когда я получил первую листовку – это было в феврале 1942 года, Гемболь Мичеслав передал мне листовку, это мой товарищ по работе [Зачеркнуто: «да и еще по комсомолу»]. Он был электромонтером. Затем еще был на заводе Филин Михаил. Вот мы трое понимали друг друга. Гемболь жил на Тургеневской 37, а Филин на Подоле, точно адреса я его не знаю. Обоих я знал до войны.

(тов. ВАКСМАН – Откуда они брали листовки?)

Я не знаю. Кто-то приходил из села к Гемболю и привез листовки, в листовках было обращение товарища Сталина о том, чтобы в тылу у врага вредить, жечь мосты, линии связи и транспорт. Я решил заняться этим делом, поскольку я кандидат в члены партии, брат мой эвакуировался, сестра и мать уехали и я решил, что если я не займусь этим делом, то я не оправдаю себя, что если я остался в тылу, то не должен сидеть сложа руки. Я занялся поджогом машин. Первый раз это было так, – в гараж прибыла первая машина, очень ценная – французский дизель, бензозаправщик для заправки автомашин. Я решил ее сжечь. Я работал возле этой машины и проделал такую вещь: в течение дня я несколько раз из консервной коробочки наливал под коврик бензин, а в конце рабочего дня прикурил сигарету, завернул ее в концы, бросил [Зачеркнуто: «в карбюратор». Сверху от руки: «под коврик»] и ушел. Через 15 минут вспыхнул пожар, а так как я жил напротив завода, то я увидел этот пожар. Дело в том, что я рассчитывал на бензин в [Зачеркнуто: «карбюраторе». Сверху от руки: «цыстерне»], а там оказалась вода и поэтому машина не сгорела, а были только повреждены некоторые части мотора, но все-таки машина вышла из строя, а цех остался невредимым, так как машину успели выкатить во двор. Никаких подозрений на меня не было, только был издан приказ о запрещении курить на территории завода.

(т. ВАКСМАН – Кто может подтвердить этот случай?)

Гемболь, Филин, Чепурковский, которые работали на этом же заводе, а сейчас Чепурковский работает на весовом заводе Наркомата минометного вооружения.

Так как этот случай прошел для меня безнаказанно, я решил продолжать свое дело. У нас был большой дизель для подъема орудий. Вот что-то в этом дизеле испортилась пробка, меня подзывает мастер и предлагает исправить пробку. Я повозился некоторое время около машины и сумел в картер влить бензину. На следующий день, когда начали разогревать машину, под [Зачеркнуто: «карбюратор». Сверху от руки: «картер»] поставили ведро с горючим и стали нагревать мотор. Здесь тоже произошел пожар, но так как здесь вокруг были люди, его сумели предотвратить. Для меня этот случай опять прошел безнаказанно, а ответили немцы, которые подогревали мотор. Правда, никакого взыскания на меня не наложили, но после этого случая меня перевели в отдельную комнатку и пришлось мне прекратить свое дело. Это происходило в феврале–марте, а до мая месяца я уже ничего не делал. Третий случай пришел к нам большой штабной автобус, хорошо оборудованный с отеплением на зимнее время. Я решил его сжечь. Автобус этот поставили немного в сторонке в общем гараже. Пойти к автобусу было очень трудно и я решил поджечь машины, которые стояли ближе, первая стояла полуторатонка грузовая. Я взял уайтспирит и решил поджечь эту грузовую машину.

(т. ВАКСМАН – А где Вы доставали горючее?)

Его было сколько хотите, во всех машинах было горючее, а я имел доступ ко всем машинам. Я успел облить машину, но поджечь не сумел. Пришел как раз этот самый Денерт, стал заводить машину, она вспыхнула, но тоже вреда не причинил этот пожар, потому что машину сумели вытащить во двор. Цех остался тоже нетронутым. Обер-лейтенант понял, что это не просто так и всех предупредил, что если будет пожар еще раз, то он расстреляет десять человек русских рабочих. Я подумал, что жертвовать десятью товарищами-рабочими не следует и решил прекратить поджоги.

Затем я организовывал взрыв, в отчет об этом я не писал потому, что никто этого подтвердить не может. Я хотел подорвать кинозал. Я набрал среди трофейных машин аммонала и решил им взорвать кинозал. Жена мне пришила специально большие карманы и. я в этих карманах перетаскал аммонал [Зачеркнуто: «домой». Дописано от руки: «в свою мастерскую»].

(т. BAKСМАН – Как же Вам это удавалось?)

Дело в том, что немцы плохо смотрели за трофейным оружием, все завозили во двор и бросали. Здесь можно было найти любые запасные части, в бензобаках бензин, и многое другое. Я присмотрелся в этом кинозале будка выходила на улицу, причем она была закидана старыми жестяными баками, а действующая будка была в середине зала, зал был на [Зачеркнуто: «втором». Сверху от руки: «первом»] этаже, а [Зачеркнуто: «внизу». Сверху от руки: «на верху»] был [Зачеркнуто: «клуб». Сверху от руки: «гараж»]. Я решил, что если взорву старую кинобудку, весь угол повалится и там их накроет. Подложить аммонал в старые баки, которые валялись в кинобудке, было нетрудно. Все это я проделал, вывел шнур в проулок на следующую улицу, прошелся по ней, бросил мундштук и гребенку, нагибался, искал и следил не смотрят ли за мной, но улица была очень пустынная, никто по ней не ходил, и я мог совершенно спокойно проложить шнур. Я проложил шнура метров восемь почти до самой аптеки и решил, что когда начнется киносеанс, я подойду и подожгу шнур. Правда, попробовать шнур и аммонал мне было негде. Когда я поджог шнур, я пошел по направлению квартиры Филина, потом мне удалось добраться до своего дома, где я с нетерпением ждал взрыва. Я ждал взрыва минут 20–30, но его не было, мне очень хотелось потом выяснить, почему взрыв не произошел, но я боялся подойти. В этот раз взыскания тоже никакого не получил, но в нашей рабочей комнате появился немец с автоматом. Никто об этом не знал, я ни с кем не делился своей мыслью о взрыве. Я был уверен, что этот взрыв произойдет. Наконец, однажды меня вызываем к себе обер-лейтенант. Особенным мне это не показалось только потому, что я бывал у него не раз. Каждый раз, когда он ездил в Германию, я делал для него вещички, то мундштук, то детские игрушки. С этим же я шел к нему и в этот раз. Я зашел в кабинет, его фамилия была [Зачеркнуто: «Гаубфельд». Сверху от руки: «Кляуз»], он был представитель от гестапо на заводе. Как только я зашел в кабинет, он поставил меня носом в угол, а я знал, когда ставят носом в угол, дело обстоит не просто. Так я простоял до тех пор, пока с завода все не разошлись. Гаубфельд хорошо говорил по-русски, он стал допрашивать меня. Мне опять пришлось доказывать, что я не коммунист, а он бил меня сапогами. Я решил ничего не говорить, что будет, то будет. После побоев я поднялся и встал опять около стола, он опять начинает делать допрос. У нас, говорит, есть заявление о том, что и отец ваш коммунист и вся семья коммунисты. Я говорю, что я больной человек, что в политические дела не вмешиваюсь. Он опять начал меня бить, начали выкручивать мне руки назад, а в комнате было еще два гестаповца. Сначала я терпел, молчал, но когда что-то хрустнуло в правом плече, я вскрикнул. Руки мои отпустили, но стали бить в лицо и по спине. У меня были разбиты губы, шатались все зубы. Меня взяли и положили на широкую скамейку, начали бить резиновыми палками. Когда я потерял сознание, меня выбросили на улицу. Это было часов 11 вечера. До дому моего было метров 20 и мне удалось доползти до дому. На утро жена побежала к Гемболю и они решили меня увезти. Уехал я на 53-й километр в Гребенковский район. Был там до 5 мая. Затем я вернулся обратно в Киев. Мне жена сказала, что часть, которая стояла в городе, сейчас выехала и мне можно вернуться в Киев. Приехал я рабочим поездом и пошел на свою квартиру. У меня квартира в три комнаты. В это время в одной из комнат [Зачеркнуто: «жила». Сверху от руки: «ночевали»] Люся Пащенко и Шура Хохлова. Шура знала меня еще с детства. Я захожу, а девушки мне говорят, – мы здесь не одни, у нас есть женихи. Я спрашиваю – Кто это. Есть, – говорят, два мужчины. Привели меня и познакомили с Ивкиным и Ревуцким. Дело в том, что Мария Парфирьевна Козлова – она мне родственница, до этого она прятала Ивкина и Сергея Пащенко в какой-то квартире, а затем нужно было их перепрятать. Квартира моя в этом отношении была удобной, в сторонке стоит отдельный домик. Вот и решили поселить у меня Ивкина и Ревуцкого. Вперед я отнесся к ним недоверчиво, но поскольку я хорошо знал Шуру Хохлову, то я все время ее выпытывал, говорил, можно ли доверять этим людям.

(т. ВАКСМАН – А Вы Хохлова знали?)

Конечно, знал, мы все вместе были в пионерском отряде. Когда мы все собрались, вперед начали говорить о разных вещах, о том, как мы жили раньше, как было хорошо и вот до чего дожились. До вечера мы как-то сдружились. У меня в комнате был радиоприемник, спрятан он был под кроватью. Дело в том, что ни Ивкин, ни Ревуцкий своих фамилий не сказали, а Ивкина звали Петрович, Ревуцкого – Федей, а меня звали Николаевич. Вот Петрович сидит и говорит, как бы услышать новости, а я ему говорю, – можно послушать. И мы пошли в комнату, где было радио. Вместе с Ивкиным у меня в квартире был посыльный Ваня.

(тов. ВАКСМАН – Какой он был из себя внешностью?)

Он низенького роста, немного c веснушками, знаю, что он был связным у Ивкина. Сам Ваня – киевлянин, но где он работал и были ли у него родственники в Киеве – я не знаю.

(т. ВАКСМАН – Расскажите подробно о Ване?)

Я же говорю, что он низенького роста, пожалуй ниже чем я, но плотнее меня, веснушчатое лицо, краснощекий, нос курносый. Одет он был в железнодорожной порванной куртке, в серых брюках и в туфлях. Был он у меня раза 4–5.

(т. ВАКСМАН – А железнодорожная форма не была ли связана с его работой?)

Не думаю, потому что никто из них не работал и не имели определенного местожительства.

Итак, до вечера мы с Ивкиным друг другу еще не доверяли, а вечером говорили более откровенно, поговорили и слушали вместе радио.

(т. ВАКСМАН – Вы рассказали Ивкину свои похождения?)

Нет, сразу не рассказал, а Шуре Хохловой говорил, спрашивал, хорошо ли она знает этих людей. Шура мне сказала, что я могу им верить так же, как и ей, но она не сказала мне, что Ивкин ответственный работник, а просто сказала, что это наш начальник. Мы все вместе покушали, до вечера посидели, Ревуцкий пошел к сестре, а Ивкин и Ваня остались у меня. Ивкин сидит и говорит – интересно, что сейчас делается на фронтах? А я ему отвечаю – сейчас узнаем что делается. Полез под кровать, достал наушники, у меня их было две пары, одни короткие, для настройки, а другие с длинным шнурам. Я дал Ивкину наушники с длинным шнуром и сам стал слушать. Стал настраивать приемник ЭЧС-3.

(т. ВАКСМАН – А откуда у Вас был свет?)

Когда пришли немцы, один мальчишка работал в ремесленном училище, а я в это время был мастером, узнали ребята, что я радиолюбитель и вот однажды он принес мне этот приемник, говорит, что нашел на чердаке. Я его отремонтировал, заменил трансформатор, а Чепурковский Алексей Антонович работал на электростанции, на заводе был Денерт, вот они и подключили свет ко мне. Словом с 20 декабря 1941 года я все время пользовался светом и мог слушать Москву. Когда Ивкин услышал по радио Москву, он был так доволен, что начал целовать меня. Таким образом мы три раза в день слушали радио, Ивкин поручил мне слушать сводки и передавать ему. Правда, мне удавалось слушать только два раза в день, – в пять часов утра и в 11 часов вечера. Я слушал сводки, записывал, и передавал их или Ивкину, или Ване. Сводки передавал я с 10 по 30 мая.

Однажды Ваня ушел в село, где был Сергей Пащенко. Пащенко находился здесь в Киеве у Козловой, утром он зашел ко мне и они вместе с Ваней отправились в село. Вот так я познакомился с Сергеем Пащенко, а Люсю – его сестру и Шуру Хохлову я часто видел. После этого Ивкин дал мне первое задание – достать пропуск на завод. Правда я сказал, что выполнить этого задания не могу, сказал, что на заводе все меня знают, да и болен я был харкал кровью. Прошло несколько дней и Петрович говорит мне – Ну, даем тебе первое боевое задание, – надо достать патроны для автоматов. На заводе работал Воленз – австриец мы с ним дружили, работал он художником. Все рабочие, которые была настроены против немцев, любили Воленза, считали его хорошим человеком. Дружили мы с ним с января по август 1942 года, пока его не отправили на фронт к Ростову. Так вот я пошел прямо к нему и сказал – надо достать патроны. Он спросил меня – зачем, я говорю, что иду на охоту. Хорошо, говорит, я принесу сам тебе патроны. И действительно, в этот же день он принес 2700 штук патронов, и говорит – спрячь подальше, а то если найдут, не сдобровать и тебе и мне. Кроме меня, с этим Волензом дружил и Морозов, мы считали его своим человеком. Он рассказывал, что работал 19 лет в подполье в Австрии, рассказывал, как они распространяли листовки, говорил, что брат у него где-то здесь в России, в Москве, но точно где, он не знает. На следующий день эти патроны я передал Петровичу через Ревуцкого. Через два дня пришли опять ко мне Ивкин и Ревуцкий, поблагодари за патроны, а мне посоветовали лежать в постеле, потому что у меня было кровохарканье.

В следующий раз они пришли ко мне через неделю и говорят, – есть к тебе не задание, а просьба, если можешь достань бикфордового шнура. Я опять отправился к Волензу и он достал этот шнур. Когда он принес шнур, в это время на квартире находились Петрович и Ревуцкий. Они были в моей комнате, а я провел Воленза в другую – смежную комнату, с таким расчетом, чтобы Петрович мог слушать мой разговор с Волензом. Воленз не знал, что его слушают и разговаривал со мной совершенно свободно. После этого я спросил у Петровича, что он думает о Волензе. Он говорил, – связь с ним не теряй, но особенно не доверяйся. Я продолжал дружить с Волензом. Интересно, что он никогда не спрашивал для чего он достает те или иные вещи. Затем Воленза перебросили в Дарницу, потом он приехал обратно и последний раз я его видел, когда он отправился на фронт.

5 июня, в пятницу, пришел Петрович, ночевал у нас, и говорит мне – знаешь, Николаевич, надо построить радиостанцию. Я говорю, – да, было бы не плохо, есть, говорю, у меня знакомый – Куликовский Георгий, он радиотехник (сейчас он работает на железной дороге). Ему, говорю, можно доверить, он свой человек. Петрович мне говорит – ты выясни, сколько будет стоить строительство радиостанции. Я пошел к Куликовскому, он живет в заводском доме 3/5, там жил его тесть. Мы с ним подсчитали и оказалось, что на строительство потребуется 3 тыс. рублей. В это время я подавал заявление Ивкину о переводе меня в члены партии.

(т. ВАКСМАН – Значит Вы знали кто он такой?)

Я знал, он называл себя руководителем подпольной организации нашего Октябрьского района, а Ревуцкого отрекомендовал тоже как нашего работника, говорит, такой же рядовой работник, как и все остальные, что Ревуцкий заместитель Ивкина, об этом разговора не было. Ивкин собирался уходить, но жена была в этот день в селе, принесла оттуда курицу и просила его остаться, сказала, что сделает обед. – Петрович сказал, – хорошо, я пойду на заседание бюро, как раз, говорит, на этом заседании проведем тебя в члены партии и Морозова Ивана Федоровича а после заседания приду к Вам. Действительно, в субботу он пришел в 5 часов дня, это было 6-го июня. Мы все вместе пообедали и он остался ночевать. Вслед за ним пришел Ревуцкий. Потом послушали радио и легли спать. Федя Ревуцкий был у нас часов до 10, а потом ушел, он ночевал у сестры. Долго слушать радио мы не стали, так как Петрович сказал, что рисковать не стоит, может быть кто-нибудь за окном слушает. ;Мы спрятали радио и долго лежали разговаривали. Петрович говорил о том, как мы будем жить, как будем работать. Эх, говорит, жалко, что мой сын не будет знать отца. Я ему говорю, почему, не обязательно мы должны погибнуть. Нет, говорит, мы живем как мухи, сегодня живы, а завтра нас не будет. Он рассказал мне историю с Верочкой Аристарховой. Рассказал о том, что с ней завел знакомство Виктор Хохлов, что что-то у них получилась неудача, рассказал, что эта Верочка была воспитанницей завода, что на заводе ее принимали в комсомол, она была комсоргом цеха, что Хохлов ее хорошо знал и таким образом она попала в организацию. Когда Хохлов умер, Вера, осталась, как посыльная, Ваня часто к ней ходил с пакетами. 6 июня, когда пришел Ваня, Петрович вел с ним разговор о Верочке. О чем они говорили, я не знаю, потому что всегда когда они говорили, я выходил из комната, хотя они меня об этом не просили. Когда я вошел в комнату, то вижу, что Петрович очень расстроенный, говорю ему – что неудача? А он говорит, вот с Верочкой закоручка вышла, Ваня, говорит, принес пакет, а Верку забрали. Мы долго думали, что здесь могло быть. Может быть мать сказала неправду, что ее забрали, потому что она была против работы Веры в организации. А может быть на самом деле ее забрали. В тот же вечер Петрович и Ревуцкий вынесли решение уничтожить Веру Аристархову.

(т. ВАКСМАН – Кому поручили это дело?)

Не знаю. Я не знал, что это за Верочка, фамилии ее мне никогда не говорили, я особенно и не допытывался. Знал только, что на завтра с ней было назначено свидание на Борщаговской улице. Я еще возмущался и говорил Петровичу – не ходите на это дело, надо вперед проверить в чем тут дело, действительно ли она попалась или это пушка. Федя Ревуцкий тоже был против, но Петрович говорил, что оставим этот вопрос, о нем поговорим позже. Решили, что Петрович пойдет на это свидание, но не один, а с кем-нибудь. У нас была хорошая знакомая жены – Шура Малахова, Петрович тоже с ней был знаком. Она у нас часто бывала. Решили использовать Шуру. Петрович ей говорит, – Шура, пойдите на Борщаговскую пройдитесь около дома 160, там будет ходить девушка, она Вас не знает. Если она будет одна, спросите ее – Вы Верочка, если она ответит, вы подойдете к ней, а если она будет не одна, то не подходите, пройдите мимо. Встреча эта должна быть в 10 часов утра, 7 июня, в воскресенье. Ивкин все время вспоминал о том, что сын его не будет видеть отца. Он все время об этом говорил, все время вели разговори о том, как будем строить новую жизнь, как будем жить дальше. В этот же вечер, т.е. в субботу, мы заговорили с Петровичем о радиостанции, я рассказал ему, что она будет стоит 3 тыс. рублей, но денег у нас нет. У меня был баян, я его когда-то давно купил, думал учиться играть, думаю я больной человек, устроюсь где-нибудь в санатории массовиком и так и этот баян у меня лежал. Я предложил Петровичу – продам я этот баян и на эти деньги будем строить станцию. Он согласился со мной, правда, говорит, продай, а когда кончится война, мы тебе купим баян еще лучший. Мы решили так, что утром я пойду на рынок, Ваня пойдет получать задание, а Петрович пойдет на свидание. Встали утром, позавтракали, подождали пока пришла Шура. Мы пошли с Ваней вместе до Евбаза. Я остался на рынке, а Ваня пошел на Соломинку. Я долго сидел, покупателей как-то не было. Было уже наверное часов 12, думаю, конец дня, чего я буду сидеть, пойду домой. Подхожу к дому, иду по тропинке, встречаю Морозова и жену. Они мне говорят, – Петровича взяли. Все беспокоились, что будет дальше, но пока ничего не было, засада была только на скверике с другой стороны. Случилось это минут пятнадцать двенадцатого. Мы все вернулись домой и мне рассказала двоюродная сестренка, которая в это время стояла у калитки. Вышел, говорит, мужчина, который у вас ночевал, подошел к скамейке, на которой сидела Шура рядом с какой-то девушкой. Мужчина подошел к ним, сел вместе и они начали беседовать. Вдруг, сзади перелезли два человека и схватили его за волосы. Он вырвался и стал убегать, но в это время началась стрельба из автоматов и она видела из окна, как его раненого понесли в машину, а Шуру оставили с худенькой девушкой. Я все сомневался, Петрович ли это и стал расспрашивать о его костюме. А Петрович в этот день решил переменить костюм. У меня был пиджак, который был мне велик, брюк к нему не было. Я дал его Петровичу, он примерял, немножко он был ему тесноват, но ничего, одел. Достали ему трикатиновую голубую рубашку и галстук, а Шура принесла брюки своего мужа, черные, шерстяные. Вот так он оделся, а его костюм одел Ваня. Я начал расспрашивать, но все мне подтверждают, что действительно, он был одет в серый пиджак, голубую рубашку и черные брюки. Ну, значит, думаю он. Но как могло получиться, что его забрали, никак я не мог понять. Дня через три после этого мы разговаривали с Люсей Пащенко, Марией Парфирьевной и Морозовым. Выяснилось, что это Верочка Аристархова была. Высказывали всякие предположения и решили, что с Верой были агенты. В тот момент у Петровича был «Маузер» и патроны к нему, который я достал, а в кармане был револьвер «Наган», еще как-то раньше Петрович принес этот револьвер, он был почти новый, но видимо был плохо спрятан и покрылся коррозией. Я. просмотрел в средине все в порядке, прочистил его и Петрович говорит, – оставь его себе. Я еще попросил его, достаньте мне лучше браунинг. Вот когда Петрович уходил, я ему предложил взять револьвер в карман, правда, в нем было только 7 штук патронов в барабане. Когда мне рассказывали про этот случай, он оказывается не успел даже выстрелить, когда он вырвался из рук, отбежал шагов пять, сразу застрочили два автоматчика и ранили его в живот. Надо было что-то делать. Мария Парфирьевна ушла в село, а меня Аристархова не знала, как участника. Она знала Люсю и Сергея Пащенко, Шуру, Петровича, Ревуцкого, Морозова и Ваню, а меня не знала и видимо они не выследили откуда вышел Петрович, а следили они дня три. Когда я вернулся домой, то в квартире застал Ваню, который прибежал с Соломинки. Он сидел, как полотно белый, потом он выскочил в окно, которое выходило в сад, и куда-то ушел. Мы договорились так, что если не будет никакой шумихи, то Ваня через несколько дней зайдет ко мне. Но получилось так, что все разбежались и мы не собирались больше. Дня через четыре я услыхал, что Ревуцкого взяли на квартире, что взяли всю семью и сестру и ее мужа Михайлова. Потом в газетах мы читали, что Сергей Пащенко, Федор Ревуцкий, Кудряшов и кто-то еще были расстреляны за убийство профессора Ревуцкого.

Дня через четыре пришла ко мне Женя Хлопонина, она работала в больнице техником-рентгенологом, живет на Первой дачной, № 3/5, сейчас работает на заводе «Большевик», и принесла записку от Петровича, где он писал, что или выручайте, или достаньте яду, записка была адресована мне. Выручить его мы не могли, решили достать яд. У Марии Парфирьевны есть тетя, которая работала медсестрой в больнице, куда привезли Петровича. Достали мы яд и передали Жене Хлопониной, сказали – передашь Марусе, она знает кому передать эти порошки. На следующий Мария Парфирьевна Козлова удрала, жила некоторое время в селе. Я помнил разговор с Петровичем о том, что может быть каждому из нас, кто попадет в гестапо, поэтому мы вместе с Морозовым решили достать яд. Яд достала также одна знакомая, которая работала в заводской аптеке. Она вперед не хотела давать, она знала, что я больной и думала, что я прошу яд для себя. Наконец, согласилась и дала. Я ее предупредил, что если она обманет и даст не яд, то пострадает дорогой нам человек. Да, она еще вперед сказала, что спросит мою жену, знает ли она о том, что я достаю яд не для себя. Я на это тоже согласился. Наконец, она дала стрихнину. Я передал эти порошки Хлопониной, она их тете Козловой. Использовал или нет Ивкин эти порошки для меня неизвестно. На следующие сутки после того, как передали порошки, Ивкина в больнице уже не было. После этого я об Ивкине ничего не знаю.

[...]

(тов. ВАКСМАН – Если Вам предъявить фотокарточку Вани, Вы узнаете его?)

Конечно, узнаю, так же как бы узнал Федю Ревуцкого и Сергея Пащенко. Да, еще был некий дядя Костя, говорили, что он заброшен сюда, что он работник НКВД. Говорил мне об этом Ивкин. Я помню еще рассердился на Ивкина, когда он привел дядю Костю на мою квартиру. Я говорил, что раз он здесь в квартире, зачем, чтобы знали многие об этой квартире, а Ивкин мне говорил, что если я делаю, то знаю, это наш человек – работник НКВД.

(т. ВАКСМАН – Наружность Вы его помните?)

Да. Он был такой упитанный, чисто выбритый, все пальцы в кольцах, на золотой цепочке крест, плащ шикарный на нем, одним словом он походил на главу фирмы.

 

[Стрелковский] (подпись)

19/ХІ–44